Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Все же у него хватило мужества осмыслить свою беду. Он совершил преступление, равное измене: он изменил поэзии. И поэзия умерла в нем. Длинными рублями, мелкими расчетами, плюшевыми пуфиками Василий задушил ее, поэзию, в себе.
Я с удивлением слушал негромкую речь Филиппыча. Какие встречи дарила мне в те дни судьба: что ни человек — открытие! Правда, мне тогда подумалось и другое: не с чужого ли голоса он поучает, безусый мудрец? Филиппыч взглянул на меня и что-то понял.
— Не жадничать, — повторил он строго. — Не размениваться. Не отвлекаться. Я стараюсь внушить это не только тебе, но и себе.
А вечерней зорькой на товарной станции Москва-Рогожская мы сидели с ним рядышком
В тот вечер кто-то из «муромчан» сказал, будто я счастливый, будто, мол, имеется примета. (Вскоре, впрочем, Филиппыч эту приятную примету опроверг). Случилось, что именно со дня моего вступления в артель грузчикам железных дорог повысили расценки. С юга, словно бы прорвав незримую плотину, в столицу непрерывным потоком двинулись составы. На узле впервые недоставало рабочих рук. Семь ночей от сумерек и до рассвета мы несли авральные вахты, не менее напряженные, чем на пожаре. А через неделю, выщелкав на счетах наш артельный «банк», даже бывалый подрядчик крякнул от удивления: мы перевернули гору груза!
Из последней субботней смены мы возвращались в город, как с поля боя. Возвращались с победой, но не парадным шагом; наши руки обожгла известь, плечи саднило, в кожу накрепко въелась угольная пыль. Мы шагали к трамвайной остановке, тридцать парней, в торжественном молчании, даже не прихватив, как обычно, у торговок пирожков или бутербродов, ибо — начинался особенный день… Кто-то назвал его днем горьких печалей и светлых радостей. Мы знали, что список счастливых уже был готов и, возможно, вывешен на стенде у здания рабфака. Я сказал Филиппычу:
— Теперь бы и поспешить.
Он усмехнулся, усталый и равнодушный:
— Разве это изменит решение?
— Но ведь не терпится поскорее узнать!
Он слегка обнял меня, молча предлагая замедлить шаг.
— Кто-то из ребят назвал тебя счастливым? Понимаю, тебе, как и любому, хотелось бы в такое верить. А ты не верь: все вздор — и пожелания, и приметы. Не будет, приятель, наших фамилий в списке, и это совершенно точно. Я вижу, как ты переживаешь, и не хотел тебя огорчать. Но вчера мне удалось побеседовать с математиком Кобельковым: он, видимо, славный человек и был не прочь порадовать меня и поздравить. Я спрашивал и о тебе. Он заглянул в свою записную книжку, отыскал наши фамилии, нахмурился и вдруг изрек душеспасительную истину: мы, дескать, молоды, а учиться никогда не поздно.
Филиппыч остановился, внимательно взглянул на меня, легонько взял за плечи:
— Э, братец, да ты побледнел! Будь тверд. Нам в жизни еще и не такое пережить придется. Будь сильным. Судьбе, как видишь, угодно соединить нас в эту пору. Что ж, двое сильнее, чем один!..
Я сказал Филиппычу, что мне нравится его житейская уверенность, но утешениями дела не поправишь. Нам следовало начать поиски надежного угла на земле и хорошей, по душе, работы. Кстати, у нас не было, как у стихотворца Васеньки, ни комода, ни пуфиков, но зато мы помнили, что Ярославский вокзал недалеко…
Он слушал меня с интересом, подведенные углем глаза смеялись:
— Почему именно Ярославский?
— С него отправляется поезд Москва — Владивосток.
Филиппыч задумался:
— Как будто понимаю. Ты хочешь уехать подальше. А разве чем дальше, тем лучше? Погоди, не будем спорить, я твоей идеи не отвергаю: оставляем ее в резерве, пока не завершим наши московские дела. Сегодня нам скажут — нет, а мы попробуем постучаться. Древняя истина гласит: стучащему
За время знакомства с Филиппычем я не раз удивлялся его житейской сноровке и расторопности. Но, присмотревшись, заметил, что и Филиппыч в трудные минуты терялся и — не чудак ли? — рассчитывал на помощь какого-то старика-швейцара. Отсоветовать или спорить я не стал: удар был нанесен, его нанес сам Филиппыч, и меня охватило странное спокойствие. Втайне я мало надеялся на удачу: люди, что населяли рабфаковский коридор в те дни, были постарше меня, больше терты жизнью, некоторые даже успели закончить техникумы, другие не доучились в институтах, — мне ли было тягаться с ними на испытаниях? Но я впервые в жизни окунулся в такую особенную, привлекательную, близкую к таинствам искусства среду, где рядом с пустой самоуверенностью проблескивала одаренность, рядом с наивным тщеславием ясно обозначался талант; сама атмосфера этой среды, с ее ощутимым накалом, сдержанным напряжением, добрым настроем, казалась мне чудесной.
Все оборвалось одной фразой Филиппыча, и дальнейшие события того дня мне помнились смутно. Мы заходили в продовольственный магазин, и Филиппыч купил длинную вязку сушек, сахару и чаю. В закоулке рабфака, где помещалась вешалка, он передал покупку Павлу Семеновичу, белому плюшевому старичку, сказав, что вечером заглянет к нему с приятелем побаловаться чайком. Потом почему-то мы очень долго стояли у большого стенда и смотрели на список, отпечатанный на машинке, и это стояние мне напоминало безнадежно скучную процедуру похорон. Рядом кто-то смеялся, а кто-то другой сдавленно всхлипывал, а третий встряхнул меня за плечи и выговорил с нескрываемой злостью: «Не вешай носа, шахтер, свет в этот день не кончается, будет август и в следующем году, и я этим голубчикам ученым дам бой! Тонну романов, повестей, пьес перечитаю, но моя возьмет!» Это был актер; он, как и предсказывал Филиппыч, «провалился» по литературе, но и теперь не изменил излюбленным манерам: эффектно повернулся и, вскинув голову, замер в презрительно-величественной позе. Я подумал, что Филиппыч все же сделал доброе дело: привил этому парню интерес к литературе.
Навестив рабфак, мы, «согласно плану», направились в баню, купили мочалки и мыло и, сбросив свои тяжелые от цементной пыли пожитки в соседние рундуки, минуту-две беседовали с длинным прыщеватым парнем, который почему-то заинтересовался, кто мы, откуда, где работаем, и даже спросил, по каким дням у нас бывает получка. Глаза парня были покрыты масляной пленкой, и, когда он смеялся, криво растягивая губы, прыщи на дряблых щеках, приплясывая, сбегались. Лицо становилось очень смешным, но масляные глаза не смеялись: они словно бы высматривали какую-то цель, терпеливо, опасливо и напряженно.
Я от души похвалил Филиппыча за «банную идею»: душ хотя и не врачевал нашего душевного недуга, но приносил физическое облегчение, и мы наслаждались им не менее двух часов. А потом нас встряхнуло, ударило, подкосило огромное несчастье: и у меня, и у Филиппыча исчезли из карманов деньги. Весь наш трудный недельный заработок, — все до последнего рубля, до последнего гривенника. Вор, по-видимому, нисколько не торопился: со знанием дела обшарил нашу одежду, даже местами вспорол подкладку в пиджаках, взял и мой карманный нож, и носовой платок. Уже явно издеваясь, оставил вывернутыми карманы.