Соглядатай, или Красный таракан

Семченко Николай

– Ой, бедовая дивчина! Далече ли тебе идти?

– Ещё сто двадцать километров…

– Совсем ног лишишься.

Она говорила на том русско-украинском диалекте, который использовался и в моём родном селе. Я ей об этом сказала, но женщина ничего не ответила и ушла на свою половину.

Я проснулась ночью. На хозяйкиной половине, видно, шла гулянка: громко и разом разговаривали женщины и мужчины, взвизгивала расстроенная гармошка, хриплый голос пытался вывести: «Утомленное солнце тихо с морем

прощалось…»

Утром я долго не могла подняться. Сквозь тяжёлую дрёму слышала, как тихо зашла хозяйка, поставила на табурет у кровати крынку молока с куском белого хлеба. Постояла, громко вздохнула и вышла.

Спустя час, а может, и больше хозяйка снова скрипнула дверью:

– Ты что ж, дивчина, всё ляжишь? И не ела ещё! Вставай, вот вода, умойся…

В комнате было темно. Хозяйка почему-то не открывала ставни. Сквозь их щели пробивались столбики яркого света.

– Не могли бы вы, тётя, открыть ставни? – попросила я. – Душно мне…

– Ставни? – она глянула на меня острыми глазами, о чём-то подумала. – Ставни… Не велено… Но ладно, одну половину открою…

Видимо, она боялась, что я убегу и ей влетит от коменданта. Но куда бы я побежала днём, на виду у всего села?

Однако вечером она сама мне предложила:

– Уноси, девка, ноги. Я на ночь ставни не закрою. Куда хочешь, туда и беги. Как приедет немецкий комендант, так тебя и повесят. Он комсомолок не любит…

– Повесят? За что? – удивилась я. – Только за то, что не соврала в отличие от своих подруг?

А сама, между прочим, думаю: вот дёрнул же чёрт за язык… Геройство? Глупость! Так мне и надо, если голова дурная, – пусть вешают, гады окаянные! Только обидно, что ничего, ничего не сделала, чтобы хоть как-то отомстить фашистам. Жаль, что мама так ничего и не узнает обо мне…

– Что задумалась? – спросила хозяйка. – Или не веришь мне?

– Не могу я бежать, – отвечаю. – Мой паспорт у коменданта остался. Как я без него буду?

– Чёрт с ним, с паспортом. Если наши вернутся, скажешь: потеряла, – новый выпишут.

– Нет, не могу я оставить свой паспорт врагам. Они могут его использовать в своих коварных целях. И будет на мне всю жизнь лежать чёрное, несмываемое пятно позора.

– Тю-ю! А что, если они и тебя повесят, и твой паспорт используют?

– А я этого знать не буду. И не будет меня мучить совесть…

– О, це девка! Так говоришь, будто газету вслух читаешь, – неодобрительно покачала головой хозяйка. – Задурили тебе голову всей этой агитацией…

– Что?

– А ничего!

Хозяйка больше не заговаривала со мной о побеге. На третий день щелкнул ключ в замке, звякнула накладка, отворилась дверь. Нечуйбаба молча поманил меня пальцем на улицу.

В управе сидел всё тот же русский комендант. Он

с нескрываемым любопытством посмотрел на меня и хмуро спросил:

– Что, не удалось сбежать?

– Я себя виноватой не считаю, – ответила я.

– Ладно, – он взял со стола мой паспорт, покачал его за уголок, как бы взвешивая, и протянул мне:

– Возьми свой документ. Тебя и дома успеют на виселицу вздёрнуть. Вот пропуск на переправу. Иди!

Я уже была учёная и потому ничем не выдала своего волнения. Вот он, мой дорогой документ!

– Спасибо, до свиданья! – неторопливо, с достоинством сказала я. Полицай смотрел мне в спину. Я чувствовала его тяжелый, обжигающий взгляд, но так и не повернула головы. А самой хотелось поскорее вылететь из этой клетки, я боялась, что Нечуйбаба снова возьмёт меня за плечи и посадит под замок.

Когда я вышла к Днепру, то не узнала его. Он обмелел. Старик-лодочник переправил меня на песчаную косу, с которой до берега было проложено что-то вроде тротуара. Где вода доходит по щиколотки, где – чуть выше.

Я вскрикнула, увидев нашего солдата: он лежал лицом вниз, шинель в темной воде вздулась. А чуть подальше – ещё и ещё убитые солдаты, и все они лежали головами на запад… Грудью стояли за Днепр и упали, сражённые, на его песчаное дно.

От станции Кудашево я свернула на село Покровку. На его краю стояла новая, может быть, перед самой войной построенная хата. Во дворе я увидела старика. Он тянул к сараю упирающегося телёнка. Мимо него просеменила низенькая, полная бабулька. Как она напомнила мне маму, столь же быструю в ходьбе!

– Здравствуйте, дедулёя! – сказала я. – Можно у вас переночевать?

Старик, занятый телёнком, ничего не слышит. Может, он глуховат?

– Дедуля, позвольте у вас переночевать, – сказала я громче.

– А? Переночевать? Не знаю… Иди к моей старухе…

Теленок, оттопырив хвост, взбрыкнул копытами и потащил деда к забору.

– Давайте, деда, я вам помогу, – предложила я. – Ишь, какой бычок строптивый!

– А? Спроси у старухи…

Я поднялась на крыльцо, нажала щеколду, а дверь не отворяется. Постучала – никто не отвечает. Я сильнее стукнула.

Скрипнула внутренняя дверь, щёлкнул засов и в щёлку на меня глянула старушка.

– Пожалуйста, пустите на одну ночку на постой…

– Чего ломишься? – закричала старушка. – Черти вас тут носят… Нет у меня для вас места…

– Бабушка, весь день иду… Устала… Ноги гудят… Я вас не побеспокою, лягу на полу…

Старушка, однако, резко прихлопнула дверь, накинула изнутри крючок и заворчала:

– Коммунисты! Комсомольцы! У, проклятые! Вот и на вас пришла погибель, слава Богу… Ох, долго мы ждали своего часа и дождались…