Соглядатай (сборник)
Шрифт:
В укромном углу у подножия причала уровень воды то поднимался, то опускался. Быстро размокший комок синей бумаги наполовину расправился и плавал в воде, в нескольких сантиметрах от поверхности. Теперь он стал больше похож на обертку от пачки обычных сигарет. Она следовала движению воды, но поднималась и опускалась по одной и той же вертикальной оси – не приближаясь к стене и не удаляясь от нее, не перемещаясь ни вправо, ни влево. Матиас без труда мог охарактеризовать ее положение, поскольку видел ее как раз в той стороне, где находился знак в форме восьмерки, выдолбленный в камне.
Едва успев сделать это наблюдение, примерно в метре от этого знака и на той же высоте он заметил второй рисунок в форме лежащей восьмерки – два соединенных боками кружка, между которыми виднелось такое же красноватое утолщение, похожее
Вода, опустившаяся у вертикальной стены, снова устремилась вперед, навстречу волне, откатывающейся со склона; небольшой конусообразный фонтанчик взвился к небу, всплеснув, как пощечина, вокруг рассыпались брызги; затем все успокоилось. Матиас поискал глазами обрывок сигаретной пачки, гадая, в каком именно месте она должна всплыть. Он сидит лицом к окну за массивным столом, задвинутым в оконную нишу.
Окно почти квадратное – метр в ширину и чуть больше в высоту, – четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески. Идет дождь. Моря не видно, хотя оно совсем близко. Снаружи полно света, однако его хватает лишь на то, чтобы поблескивала – едва-едва – полированная крышка стола. В остальной части комнаты совсем темно, так как, несмотря на то что она довольно просторная, в ней только это – одно-единственное – окошко, которое к тому же расположено в углублении, потому что стена очень толстая. Квадратный стол из мореного дуба наполовину задвинут в оконную нишу. Белые страницы тетради, лежащей на столе параллельно его краю, являются единственным светлым пятном, если не считать расположенных над ним четырех прямоугольников побольше – четырех оконных стекол, за которыми виден лишь туман, скрывающий весь пейзаж.
Он сидит на массивном стуле, подложив под себя два словаря. Он рисует. Рисует большую серо-белую чайку, из разряда крупных. Птица сидит в профиль, повернув голову вправо. Можно различить и кривой разрез ее клюва, и его загнутый кончик, и рисунок хвостового оперения, а также оперения по краю крыла, и даже чешуйчатый орнамент на лапе. Тем не менее кажется, будто в ней чего-то не хватает.
В рисунке чего-то не хватало, трудно даже определить, чего именно. Однако Матиасу пришло в голову, что что-то не так или чего-то не хватает. Он почувствовал, что в правой руке вместо карандаша держит моток прочной веревки, который только что подобрал с палубы парохода. Он посмотрел на группу стоящих перед ним пассажиров, как будто надеялся, что обнаружит среди них владельца веревочки, который с улыбкой подойдет к нему и потребует свою собственность назад. Но никто не обратил внимания ни на него самого, ни на его находку; все повернулись к нему спиной. У девочки, стоявшей чуть поодаль, вид был такой же отрешенный. Она стояла прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы. Руки ее были сложены за спиной, в ложбинке поясницы, ноги напряжены и слегка расставлены, голова касалась железной колонны; но даже в таком застывшем положении девочка сохраняла изящество. На ее лице отражалась доверчивая и в то же время вдумчивая кротость, которая, по общему представлению, свойственна хорошим ученицам. С тех пор как Матиас впервые ее заметил, она стояла все в той же позе, смотрела все в ту же сторону, туда, где недавно было море, а теперь возвышалась – уже совсем близко – вертикальная стена пристани.
Матиас сунул веревочку в карман куртки на овечьем меху. И тут он увидел свою правую, свободную руку, ногти на которой были слишком длинные и заостренные. Чтобы чем-то ее занять, он взялся за небольшой чемоданчик, который до этого держал в левой руке. Чемодан был обычного фасона, но выглядел прочным и потому внушительным: он был сделан из очень жесткой, бурой с красноватым отливом «фибры», цвет твердых уголков был темнее – что-то между темно-коричневым и шоколадным. Ручка на двух металлических кольцах была из более мягкого материала, который, должно быть, имитировал кожу. Замок, крепления крышки, большие заклепки – по три на каждом из восьми углов чемодана, – а также кольца, на которых висела ручка, с виду были похожи на медные, но небольшая потертость на четырех нижних заклепках выдавала их истинное происхождение – они были сделаны из белого металла,
Внутренняя подкладка была из набивного кретона, рисунок которого только на первый взгляд мог показаться обычным для такого рода тканей, встречающихся в женских или девичьих дорожных сумочках: вместо букетиков и цветочков дно чемодана было усыпано миниатюрными куколками, какие можно увидеть на шторках в детских комнатах. Но если не вглядываться, ничего не различишь – только яркие пятнышки, испещряющие кремовую ткань, – они вполне могли бы сойти за цветочные букетики. В чемодане лежали среднего формата ежедневник, несколько рекламных проспектов и восемьдесят девять наручных часов, которые сериями по десять штук были нанизаны на девять прямоугольных картонок – на одной из них имелась пустующая ячейка.
В это самое утро, перед тем как сесть на корабль, Матиасу уже удалось продать первую пару. Хотя эти часы были из самой дешевой серии – по сто пятнадцать крон, – которая не приносила ему большого дохода, он упорно старался расценивать сей почин как благое предзнаменование. На этом острове, где он родился, где лично был знаком со многими семьями – и где, несмотря на то, что у него была плохая память на лица, благодаря собранным накануне сведениям он, по крайней мере без труда, мог прикинуться человеком, который хочет возобновить связь со своим прошлым, – у него был шанс за несколько часов сбыть большую часть своего товара. И хотя около четырех пополудни ему непременно надо было сесть на обратный пароход, у него даже имелся шанс (физически это было осуществимо) за это короткое время продать все, что он с собой привез. Впрочем, он не был ограничен содержимым чемоданчика: иногда ему приходилось принимать заказы, а затем отправлять товар наложенным платежом.
Но даже если ограничиться продажей тех девяноста пар часов, которые он вез с собой, можно было получить приличные комиссионные: десять по сто пятнадцать крон – то есть тысяча сто пятьдесят; десять по сто тридцать – тысяча триста, две тысячи четыреста пятьдесят; десять по сто пятьдесят, из которых четыре пары были снабжены особым браслетом, что давало еще пять крон дополнительно… Для упрощения расчетов Матиас принял в качестве средней цены за штуку двести крон; на прошлой неделе он подсчитал точную сумму выручки за схожий по составу набор, и цифра двести вполне подходила для приблизительных вычислений. Таким образом, у него было товара на восемнадцать тысяч крон. Его прибыль без вычетов варьировалась от двадцати шести до тридцати восьми процентов; если за среднее принять тридцать процентов, – трижды восемь – двадцать четыре, трижды один – три, три плюс два – пять, – получалось больше пяти тысяч крон, то есть в действительности доход за целую неделю работы – причем усердной работы – в обычных условиях. Частные расходы на пароход туда и обратно составляли всего шестьдесят крон, которыми вполне можно было пренебречь.
Только надежда на столь баснословные барыши могла заставить Матиаса пуститься в это путешествие, не предусмотренное его планами исследования рынка; на самом деле две трехчасовые поездки морем ради посещения острова таких скромных размеров – от силы две тысячи жителей, – куда его не влекло ничто иное: ни друзья детства, ни какие бы то ни было воспоминания, – были слишком обременительны и связаны с неоправданной потерей времени. Дома на острове были так похожи друг на друга, что у Матиаса даже не было уверенности, узнает ли он среди них тот, где родился (если это было действительно там) и где провел почти все свое детство.
Его уверяли, что за тридцать лет на острове ничего не изменилось, но порой бывает достаточно пристроить к коньку крыши еще один скат или подновить фасад, чтобы дом стал неузнаваемым. Но даже если предположить, что все до мельчайших деталей осталось таким, каким было до того, как он отсюда уехал, приходилось еще считаться с расплывчатостью и неточностью его собственных воспоминаний, к которым он, по опыту, давно научился относиться с недоверием. Но еще больше, чем реальных изменений в обстановке или неясностей – которых, впрочем, было так много, что это в большинстве случаев мешало нарисовать мысленный образ, – ему следовало остерегаться точных, но ложных представлений, которые то тут, то там могли вытеснять былые камни и былые земли.