Сохранить в облаке
Шрифт:
У меня была даже такая теория точек. Я раньше про произведение, например про стихотворение Блока, очень точно понимал… Я его читал, читал, пока не начинал чувствовать, что все оно выросло из одного точечного импульса, буквально из булавочного укола. Это была миллисекунда, которая затем развернулась в некий текст, который длится, скажем, минуту или две, хотя на самом деле он гораздо обширнее.
Идея умирает в тексте, чтобы возродиться в сознании читателя. Думаю, что это так и происходит. Эта миллисекунда превращается в некую пространственную структуру, в тело текста, но в результате, если произведение гениально, остается в нас той самой миллисекундой.
Даже великий роман, который вас потряс, взволновал и так далее, если честно и глубоко подумать, оставляет в вас ту же миллисекунду, которую можно было бы, будь это в ваших личных возможностях или вообще в возможностях человека, выразить несколькими словами. Но это невозможно. ‹…›
Вот как астрофизики говорят о черных дырах: они не имеют объема. Истина тоже не имеет объема. А текст имеет объем. В этом разница между текстом и истиной. Притом что текст (настоящий текст) всегда стремится к истине».
Такие дела. Теории вполне сумасшедшие, но всякий, умеющий читать тексты, чувствует в них правду, независимо от своей профессии и склада своего ума. Лурье к тому же утверждает, что знает это «как эмпирический факт».
Саня, думаю, привел в пример черную дыру для наглядности того, чего нельзя увидеть. А ведь здесь совпадения невероятные! Вплоть до того, что в момент, предшествующий рождению Вселенной или текста, Времени нет. Это подтвердит каждый из сочинявших когда-либо что-либо. И отсутствие причин. Их нет или они неуследимы. И рождение материи и пространства из ничего благодаря одной лишь энергии. И что длимость (значение, смысл) текста обширнее, чем «тело текста». Также физической данностью не исчерпывается смысл мироздания. И так далее и так далее. До первоначальной точки и миллисекунды. А потом обратно.
P. S. И точно ли не обманул себя мистер Хокинг, сказав, «что нет возможности существования Творца, потому что нет времени, в котором этот Творец мог бы существовать»?
Дар случайный
Во всем стихотворении «Дар напрасный, дар случайный…» меня с первого чтения пробило слово «случайный». Вся жалоба на бессмысленность, бесцельность, напрасность жизни не стоила этого слова. И «Кто… / Душу мне наполнил страстью», и «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум» казались интонацией, заброшенной в ближайшее будущее для Лермонтова и больше подходящей к лицу его судьбы.
Но вот «дар случайный»!
Разумеется, всякий человек хоть раз задумывался, что рождение его было делом случая, хотя бы по причине мизерной вероятности встречи его родителей. Но «Из ничтожества воззвал» дает основание полагать, что в размышлениях Пушкина был и момент космологический. Сами астрономы говорят о чуде появления в природе разумных существ, поскольку по масштабам Вселенной человеческая раса является лишь горсткой звездной пыли. Когда Есенин пишет: «Жизнь моя! иль ты приснилась мне?» – это не случай Пушкина. Жизнь – дар всеобщий, который выпал в том числе и отдельному человеку. Поэтому появление жизни из ничтожества – удел всего живого, а не только личная трагедия или счастье. Во всяком случае, человек, настроенный, как я, может прочитать это в стихах Пушкина, не повредив авторский замысел.
Начало Вселенной, Большой взрыв остаются вне компетенции науки, поскольку в тот момент законы физики не работали. Флуктуация (случайное
Такая цепь глобальных, изначальных случайностей и ошибок делает нашу жизнь менее значимой и судьбоносной. Но она же освобождает от непосильного этического груза, который предполагает существование Бога. Мы ни зачем, ни для чего. Жизнь подарена нам безвозмездно и без всяких условий, кроме ограниченного срока действия продукта. Менее значительная, да – но, пожалуй, более ценная. Потому что случайный даритель ценник сорвал и спрятал так глубоко, что у нас никогда не будет возможности при виде его ни восхититься, ни возмутиться, ни испытать разочарование.
Люди. И фигуры
Зачем Веня читает?
Кажется, его звали Веней. Впрочем, не знаю. Думаю, кто-нибудь из нескольких поколений студентов-филологов непременно его вспомнит. Быстрый, сноровистый, балагурный, но безнадежно старый. Лет тридцати пяти – сорока, вероятно.
Лицо киношного шкипера или киношного же пирата со слегка косящим глазом. Таких в ту пору любили вырезать на курительных трубках в образе черта.
Веня работал гардеробщиком на филфаке и был матерым библиофилом. Но не из тех мыльных пройдох, которые продали мне томик Анненского из Большой серии «Библиотеки поэта» за собрание сочинений Конан Дойла, да за отсутствующий том потребовали еще червонец. Нет, Веня был настоящим читателем. Разве что излишне жадным до дефицитных новинок и раритетного старья. Разговаривать с ним о книгах было интересно, хотя и попахивало иногда сплетнями о бывших любовницах и приевшихся женах. Но запах этот был едва уловим и тут же поселял в тебе чувство вины за собственную мнительность и отсутствие демократизма.
Что нас действительно занимало: зачем Веня читает? Доживающий жизнь гардеробщик, благоговейно выщелкивающий и восторженно выхохатывающий из себя имена Гамсуна и Пруста, Мандельштама, Кафки, Набокова или, например, Выготского и Роже Гароди, а то вдруг специально для филологов-неофитов – Василия Комаровского с чувствительным цитированием:
Как этот день сегодня странно тонок:Слепительный, звенящий ряд берез;И острое жужжанье быстрых осНад влажностью коралловых масленок.Все мы пребывали в начале ослепительной карьеры. Нам открывалось! Сил хватало на горы словесной руды. Гибельным позором казалось написать однажды в комментариях: «Имя автора цитаты установить не удалось». Это не про нас. А что такое когда-нибудь могут написать про нас, еще не снилось даже в страшных снах. Ведь все студенты филфака, надо помнить, были еще и поэтами. А Вене- то зачем?
Сегодня, когда можно подводить итоги не только карьеры, но и жизни, я не то что по-прежнему не умею на этот вопрос ответить, но не могу понять: из каких углов наших душ он появился? Должно быть, в каждом соседствовали влюбленный филолог и тщеславный студент. Вопросом про Веню задавался исключительно второй, благоразумно не подключая к нему первого.