Соки земли
Шрифт:
Когда она стояла в церкви, мать дала ей надеть золотое кольцо, какой же тут грех, только красиво, к тому же, на следующий день, когда она должна была причащаться, кольца ей уже не дали до окончания всей церемонии. Отчего же ей и не надеть в церковь золотое кольцо, она ведь дочь богатого человека, самого маркграфа.
На обратном пути со скалы доверенный Андресен застал Исаака дома, и его пригласили зайти. Угостили обедом и кофе. Все домашние были в горнице и приняли участие в беседе. Доверенный рассказал, что Аронсен послал его на скалу разузнать, в
– Снаружи-то не очень разглядишь, собирается компания работать или нет, – сказал Исаак.
– Да, – согласился доверенный, но Аронсен послал его, да и потом, четыре глаза увидят все-таки больше, чем два.
Но тут Ингер не удержалась и спрашивает:
– Правду ли говорят, будто Аронсен собирается продавать?
Доверенный отвечает: – Он так поговаривает. А ведь такой человек, как он, может делать, что захочет, у него на все хватит средств.
– Ну, у него так много денег?
– Да, – отвечает доверенный и кивает головой, – уж не без того!
Ингер опять не может смолчать и спрашивает:
– А сколько же он хочет за свой участок?
Исаак вмешивается, любопытство разбирает его, может быть, еще больше, чем Ингер; но мысль о покупке «Великого» отнюдь не должна исходить от него, он отмахивается от нее и говорит:
– Зачем ты спрашиваешь, Ингер?
– Да нет, я только так, – отвечает она.
Оба смотрят на доверенного Андресена и ждут. Тогда тот отвечает.
Он отвечает очень сдержанно, что цены он не знает, но, со слов Аронсена, знает, во сколько ему обошлось «Великое».
– Сколько же? – спрашивает Ингер, не в силах удержать язык за зубами.
– Тысячу шестьсот крон, – отвечает доверенный.
– Неужто! – Ингер мгновенно всплескивает руками, потому что, если есть такое, в чем женщины не знают никакого толку, так это именно в ценах на земельные участки. Но, впрочем, тысяча шестьсот крон и сами по себе для деревни сумма не маленькая, и Ингер боится одного: что Исаака она отпугнет.
Но Исаак – аккурат скала и говорит только:
– Постройки-то там большие!
– Да, – соглашается доверенный Андресен, – много разных служб!
Перед самым уходом доверенного Леопольдина потихоньку выскользнула за дверь. Чудно, должно быть, подать ему руку. Но она выискала себе хорошее местечко: стоит в каменном скотном дворе и выглядывает из окошка. На шее у нее голубая шелковая ленточка, раньше ее не было, и замечательно, что она как-то успела ее надеть. Вот он проходит, – чуточку низковат ростом, кругленький, с тугими икрами, болокурая бородка, лет на восемь, десять старше ее. Как будто он ничего!..
А поздно в ночь на понедельник возвращается из села Сиверт с Ревеккой и Иенсиной. Все сошло хорошо, Ревекка последние часы спала, и так, сонную, ее вынимают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал
– Что слыхал нового? – он отвечает:
– Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону для целины.
– Что ты говоришь? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?
– Видел. Стоят на пристани.
– Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец. А Сиверт сидит, полный еще более любопытных вестей, но не говорит больше ни слова.
Пусть отец думает, что необходимое дело, за которым Аксель Стрем ездил в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Но никто из них этого не думал, они довольно наслушались, что поездка эта имела отношение к недавнему детоубийству, раскрытому в их местности.
– Ну, ступай, ложись! – говорит, наконец, Исаак.
Сиверт уходит и ложится, его распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился маленький, оставила ребенка и тоже поехала с ними в город. Она заявила, что хочет сказать словечко присяжным.
По селу ходили всякие сплетни и слухи, и Сиверт отлично заметил, что вспомнили и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры у церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, может быть, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большого поместья, а потом и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. И все время он пользовался общей любовью. Только бы Иенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта тоже было свое, чем он дорожил, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Иенсина вышла из церкви с маленькой Ревеккой, она тоже его видела, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к избе кузнеца, чтоб забрать Иенсину и сестренку.
Все сидят за обедом. Сиверта тоже приглашают, но он уже закусил, спасибо!
Они знали, что он приедет, могли бы немножко подождать; у них, в Селланро подождали бы, здесь – нет!
– Ну, конечно, это не такая еда, к какой ты привык дома, – говорит кузнечиха.
– Что слыхал у церкви? – спрашивает кузнец, хотя и сам был там.
Когда Иенсина с Ревеккой уселись в телегу, кузнечиха говорит дочери:
– Да, да, Иенсина, теперь надо тебе поскорее возвращаться домой!
Это можно понять на-двое, верно подумал Сиверт, потому что не вмешался.
Но скажи она немножко пояснее – и он, может быть, ответил бы! Он хмурит брови и ждет – нет, больше ничего.
Они едут домой, и маленькая Ревекка одна разговаривает, она полна впечатлений от виденного в церкви: священник в ризе с серебряными крестами, паникадило, орган. Некоторое время спустя Иенсина говорит:
– Какой стыд, с Варварой-то!
– На что это твоя мать намекала, когда сказала, что тебе надо поскорее возвращаться домой? – спрашивает Сиверт.
– На что намекала?
– Ты хочешь от нас уехать?