Сокол Ясный
Шрифт:
– Точно так, – подтвердил Пожога.
– К Ладиному дню была бы невеста готова, а теперь ведь нет ее у нас…
– Я уже понял! – вырвалось у Хортеслава, и его лицо со сжатыми челюстями приобрело свирепое выражение. – Но где же она?
– Дочь моя была рождена, чтобы служить Ладе и дочери ее Леле, – заговорила в ответ Лютава столь величественно, будто на велик-день исполняла древнее сказание. – И прежде чем ей стать твоей женой и из Лели превратиться в Ладу, повелели богини ей оправиться послужить им на Ладину гору. Святилище это, что на Десне-реке, во всех землях самое древнее, веками оно и у словен, и у голяди почитаемо. И давным-давно заведено так, чтобы дева или жена молодая княжеского рода проводила зиму в подземелье Велесовом, как сама Леля светлая. Сначала это были девы из рода голядских князей Биреничей, после – из рода дешнянских князей, внучек Радима Старого и Примысла Старого. А недавно отворотилась Доля от Бранемера
Хортеслав помолчал, обдумывая услышанное. Ничего необычного не было в том, что девушка знатного рода, которой предстоит стать княгиней и верховной жрицей целого племени, проходит особые посвятительные обряды в древнейшем из словенских святилищ Лады и Лели. Для него, как для будущего князя, было весьма почетно получить в жены земную богиню. Но он думал, едучи сюда, вовсе не об этом, он стремился поскорее обнять или хотя бы увидеть ту, которая уже девять лет была наречена его судьбой. Слова Лютавы, отодвигавшие свидание на несколько месяцев, поразили его в самое сердце. При всем самообладании он невольно переменился в лице, и лишь с трудом взял себя в руки. Он не мог ничего возразить, и это делало его боль и досаду еще сильнее.
И вдруг лицо его вновь изменилось.
– Я знаю! – выдохнул он. – Она… говорила мне!
– Что говорила? – Теперь уже Лютава удивилась и тревожно сдвинула брови.
– Говорила… что ждет меня… в подземелье Кощеевом.
Хортеслав отсутствующим взором смотрел перед собой, а в памяти его развернулось пережитое однажды ночью: он сам не знал толком, во сне это было или наяву. Тогда, в ночь Осенних Дедов, она приходила к нему, пока все спали. Уверяла в своей любви, жалела о долгой разлуке. «Приезжай скорее! – слышался ему шепот, полный горячей мольбы. – Жду я тебя в подземелье Кощеевом, и нет мне без тебя никакой радости…» Он не помнил точных слов, но хорошо помнил ее торопливые объятия, ее горячие слезы у себя на щеке. Она и словом не обмолвилась о воле богинь, посылающих ее в святилище. Полно, да уж не силой ли ее отправили к Велесу?
– А она сама ли захотела на Десну? – Нахмурившись, Хортеслав прямо глянул на Лютаву, и у нее дрогнуло сердце, будто перед ней встал сам Перун. – Своей ли волею она под землю пошла?
Красовит, не вступавший в беседу, ощутил желание шагнуть вперед: в этом рослом парне он чувствовал явную угрозу.
– Она пошла туда по зову богинь и по своей доброй воле, – спокойно и твердо ответила гостю Лютава. – Могу поклясться тебе в этом именем праматери племени нашего, Всеотрады, Дунаевой дочери, и сестер ее Боримары и Зимодары, что были первыми смертными богинями, на земле родившимися. Приезжай в Ладин день на Десну, и там твоя невеста из-под земли прямо к тебе и выйдет. Встретишь ее, как Перун по весне Ладу встречает, и увезешь с собой.
Воевода незаметно перевел дух. Хортеслав, видимо, не мог не поверить клятве, во всяком случае, больше он вопросов не задавал и позволил усадить себя за стол. Красовит, как хозяин, поднял братину во славу богов и пустил по кругу; когда она обошла стол и вернулась, он вновь поднял ее за здоровье гостей и благополучие их дома. Пир пошел своим чередом. За столами, где тесными рядами сидели красгородские старейшины и кмети приезжих, гудели разговоры, потом Радом достал гусли и заиграл; у него был красивый низкий голос, хорошо подходивший к его коренастой фигуре и будто идущий из самой земли. В честь гостей он исполнил песнь о том, как витязь Дунай поймал белую лебедь-Лелю и взял в жены. Видимо, исподволь хотел внушить будущему зятю, как важно дело, ради которого Унелада уехала из дома перед свадьбой: носительница божественной крови, она должна была пройти полные посвящения и стать истинной наследницей дочерей Лели, в честь которых до сих пор получали имена старшие дочери старших ветвей княжеских родов от Дуная до Оки, Днепра, Волхова.
Все шло спокойно и достойно, и все же Красовит с трудом скрывал беспокойство. Лютава так ловко все объяснила, что послы не могли обвинить их в нарушении слова, но воевода, как умный человек, понимал, что тревоги на этом еще не окончены.
– Что мы дальше-то делать будем? – шептал он на ухо жене, склоняясь к ней под прикрытием общего говора. – Думаешь, в Ладин день она из-под земли выйдет и к жениху отправится? Князь Бранята так ее и отпустил!
– Бранята ее отпустит, если ему привезут его собственную невестку, племянницу мою, – шепотом отвечала Лютава, краем глаза не забывая следить за столом и челядью
– Но где ты ее возьмешь, племянницу? У вас там темное дело какое-то было: не то говорили, что умерла она при рождении, не то что ее леший в лес унес…
– Как унес, так и назад принесет. Не тревожь сердца своего, друг мой любезный.
Однако у самой Лютавы тоже было о чем тревожиться, хотя она не делилась этим с мужем. Хортеслав уверял, что сама невеста рассказала ему о своем заключении в Кощеевом подземелье. Эти слова поразили Лютаву до глубины души. Как это могло произойти? Хортеслав никак не мог встретиться с Унеладой, иначе сейчас не спрашивал бы, где она. И тем не менее располагал более точными сведениями, чем родной отец невесты. Только сама Лютава знала, что происходит, и не понимала, как это мог узнать будущий зять.
Позже, когда старики напились медовухи и разошлись, в обчину набилась красгородская молодежь. Шла пора зимних павечерниц, и каждый вечер сюда собирались девушки-подростки, девочки от шести лет, женщины и старухи, чтобы вместе «прясть, ткать и узоры брать». Старшие девушки делились умением с младшими, обучая подрастающих сестер тому, чему сами выучились прошлой зимой, и при помощи матерей и бабок совершенствуя свои рукодельные умения. Едва закончилась пора осенних свадеб, и многие вчерашние невесты красовались в пышном уборе молодух, пылая при свете лучин, будто живые маковы цветы или гроздья рябины. Незамужними оставались только девушки лет тринадцати-четырнадцати, еще не приготовившие приданое – Лели будущих весенних гуляний. Среди них случился переполох: как же, из-за тридевяти земель приехали полоцкие кмети! Своих местных женихов они всех знали, даже загодя переделили их между собой, и новые лица вызывали жгучее любопытство. Дружину Хортеслава составляли главным образом такие же, как он, неженатые отроки, примерно ровесники. В отличие от простых парней из родовых весей, которых женили довольно рано, кмети, для которых дружина и являлась семьей, обзаводились женами и детьми гораздо позднее. Лишь с годами, когда остепенившийся князь начнет выделять им заметную долю в добыче и дани, иные заведут свое хозяйство и тогда женятся. А пока они были как стая ясных соколов, гордо глядящих на незнакомых девушек. Иные девы смущались и прятались друг за друга, иные смело окидывали пришельцев вызывающими взглядами из-под поднятого для приличия рукава. Все они принесли с собой работу, но поначалу больше глядели по сторонам, чем пряли. Была бы здесь воеводская дочь, она бы одним строгим взглядом призвала всех к порядку. Но вместо Унелады пришел ее брат, а Радом был последним человеком, способным навести порядок. Скорее наоборот: веселый и разговорчивый, он снова заиграл, да теперь веселые плясовые песни, велел девкам встать в круг, и скоро те уже плясали, раньше времени забросив прялки.
Так повторялось почти каждый вечер. Хоть и не достигнув цели, полочане не могли так рано уехать: требовалось время, чтобы отдохнуть и показать, что они ценят воеводское гостеприимство. А Красовит старался вовсю: из-за гостей он несколько отложил свой собственный отъезд в полюдье, зато нередко возил полоцкого княжича на ловы, загоняя оленей и волков. А по вечерам в обчине горели огни, собирались девушки, приходил Радом с гуслями и снова пел про молодого дрозда, который по водичку пошел, молодичку нашел. Полоцкие кмети перезнакомились с красгородскими девушками, которые перестали их дичиться, и даже иные из новых молодух не отказывались порой вступить в беседу. Затевались пляски, игры, шум стоял до самой полуночи.
Время проходило весело. Хортеслав держался учтиво, показывал себя молодцом на охоте или в шуточных поединках с местными удальцами, пел и плясал на павечерницах, показывая не меньше ловкости, чем во всем прочем. Но порой на его мощный лоб набегала тень: что-то было не так.
– Что не весел? – Радом хлопал его по плечу и подмигивал. – Что головушку повесил?
Хортеслав принуждал себя улыбаться, да и сам не мог сказать, что его тревожит. Часто, сидя в просторной и богатой воеводской избе, он оглядывался, обшаривал взглядом лавки и укладки, будто пытался разглядеть на них след своей исчезнувшей невесты. Но улетела лебедь белая, даже перышка на память не оставила! Хоть бы платочек передала для жениха! Показывать приданое раньше свадьбы было нельзя, но Радом увлеченно описывал шитые и бранные рушники, настилальники, платье цветное из греческих шелков, тканые пояса, сорока куниц и бобров и все прочее – на тридцати возах не увезешь! Но не приданое было нужно Хортеславу. Он искал в этом доме и не находил никакого отклика души той, что так его любила, несмотря на разлуку, что дважды находила к нему дорогу через незримые тропы Нави. Зная, кто ее мать, он не удивлялся этой способности своей невесты. Лишь жалел, что не нашел ее лебединых крыльев, чтобы спрятать и навсегда оставить свою Лелю рядом с собой.