Сокурсница

Куберский Игорь Юрьевич

Они как раз проходили мимо дома Волошина, и она, чтобы вернуть себе инициативу, стала цитировать его стихи, а он подхватил... он все это знал – и Цветаеву и Мандельштама... Тогда она стала читать свои собственные стихи, и он сказал, что они лучше, чем у Цветаевой, потому что искренней и чище, а Цветаева любить не любила, а только изображала любовь, да и прихват у нее какой-то мужицко-лесбиянский, короче, через полчаса Наташе стало казаться, что они знакомы вечность, и что перед ней друг, брат, принц и жених в одном лице, и душа ее полетела на звездных крыльях, а в лоне взошла луна, осветив дальние уголки ее до того мгновенья еще невнятных чувств. Идти рядом с юношей – его звали Матвей (почти новозаветный

Матфей, отметила она про себя) – было невыразимо приятно, а из его пальцев, нежно сжимавших ее руку, словно вливалась в ее тело дивная мелодия, наполняя ожиданием – восторженным ожиданием какого-то огромного события, к которому она давно готовилась...

Он предложил тут же отправиться на Кучук-Енишар и поклониться праху «маэстро этих мест» (так он сказал), благодаря которому и совершилась эта замечательная встреча. И хотя для такой дальней прогулки было поздновато, Наташа согласилась. Рано ложащаяся хозяйка наверняка поднимет хай, но тогда Наташа просто съедет и будет жить вместе с Матвеем – так вдруг она стремительно решила для себя.

Они свернули с набережной, которая здесь, в конце, была грустна и пуста, и углубились во тьму к прибрежным освещенным звездами и луной холмам, среди которых вилась древняя дорога, знававшая поступь киммерийских юношей, водивших сюда еще три тысячелетия назад своих возлюбленных. Род приходит и уходит, а земля остается вовеки. Но нет, она и Матвей, они никуда не уйдут, они вечны, и вокруг будет звучать вечная музыка их встречи.

«Интересно, когда он меня поцелует? – думала она. – До того, как они поднимутся на холм, или там, наверху, откуда до неба рукой подать...»

И еще она думала, что совершенно напрасно ничего не взяла с собой, ни гигиенического тампона, ни бинтика, ни прокладки – ей, девственнице на излете, стоило бы не забывать о таких в любую минуту могущих понадобиться вещах.

Впрочем, о конкретном она думала как-то рассеянно, абстрактно, не связывая это с медленным и не таким уж легким подъемом на гору, которая словно прирастала впереди по мере их продвижения, – скорее она думала, что ЭТО должно произойти где-нибудь в саду под персиковыми или сливовыми деревьями, где стоит раскладушка Матвея, о которой он уже со смехом упоминал. Ей было привычно лет эдак с семи лет ласкать себя и, плотно сжимая бедра, испытывать в лоне как бы разряды неги, но в собственных прикасаниях не было ни чуда, ни магии – и ей хотелось, чтобы Матвей положил туда к ней свою руку, и чтобы они так бы шли и шли... Но он, похоже, вообще не думал об ЭТОМ, тянул ее все дальше вверх, что-то рассказывал, посмеивался, читал стихи, словно забыв, что она женщина, а он мужчина, и у каждого свой интерес. И только когда они, слегка разгоряченные и запыхавшиеся встали наконец под оливой, когда справа внизу зажглись огни еще подающего звуки Планерского, а слева – гораздо дальше – молчаливо переливающееся ожерелье поселка Орджоникидзе, когда, уперевшись в берег, пересекла море плетущаяся на глазах желтая лунная дорожка, когда под платиновым дымом звезд обозначились глухие профили дальних гор – Святой и Сюрю-Кая, а с другой стороны – мыса Хамелеон, к которому надо будет потом обязательно сходить, когда теплые толчки ветра, словно лаская, донесли до нее полынный запах степи, только тогда лицо Матвея возникло перед ней, перекрывая, загораживая этот мир, – приблизилось и она ощутила на своих губах его властные, сладкие, жалящие губы.

Потом чуть ниже могилы, на скамье, хранящей в своей каменной плоти дневное тепло, он, сняв с Наташи трусики, надолго приник лаской своего рта к ее маленькому еще невинному устьицу, отороченному кружевом волосков, выпивая нектар ее желания, но как бы не желая ничего более, пока она сама не взмолилась и не сказала в изнеможении: «Возьми

меня». И он взял – спокойно и нежно, сначала подняв ей колени, а потом опустив, так что ее обильно увлажненная, размякшая от поцелуев плевра сама почти безболезненно разорвалась о символ его мужества, которым он умело и осторожно с первого же раза довел ее до оргазма такой силы, что, казалось, она сейчас умрет. И тогда она закричала и сама испугалась своего крика – это и вернуло ее на землю, и она засмеялась от смущения, а потом заплакала, а потом снова засмеялась и, обхватив мужское тело над собой руками и ногами, поджалась к нему еще плотнее, хотя и так была слита с ним, и прошептала: «Не уходи, будь во мне». И они так и лежали, долго, может быть час, пока она не перестала чувствовать его в себе и не захотела по-маленькому. Он сказал, что тоже не прочь, и тогда она сказала: «Сделай это в меня», вспомнив, что где-то читала о таком способе омывать девственную рану, и когда его горячая струя наполнила ее, она кончила еще раз, но совсем по-другому, сладостно-скрытно, для себя самой. Но и это было не все, потому что, когда она сама присела к земле, освобождаясь от своей легкой боли, он опустил под нее свои сложенные ковшиком ладони, потом поднес к своим губам этот горячий напиток и сделал два глотка, будто совершая некий священный ритуал приобщения к тайне, ритуал, закрепляющий превращение двух плотей в одну.

Потом нагишом (он не дал ей одеться) они спустились к морю и поплыли навстречу луне, прямо по лунной дорожке, а потом он пронес ее на руках через всю набережную до самого ее дома, в котором все спали, на всякий случай записал адрес и сказал, что завтра придет.

Она ждала его день и еще день, не выходя никуда, поскольку чувствовала легкое недомогание, а вечером третьего дня, не выдержав, спустилась на набережную. Там все было так же – та же музыка, те же два встречных потока, только она была другой, очень счастливой и очень встревоженной, поскольку с Матвеем, видимо, что-то случилось, а она этого не знает, и не может ему помочь, так как никаких примет его собственного жилья он ей не оставил – одна только раскладушка под открытым небом в персиково-сливовом саду...

Она увидела его почти в том же месте, что и в прошлый раз, возле волошинского дома, – он шел, что-то увлеченно рассказывая красивой молоденькой девчонке с распущенными волосами, которая послушно кивала ему, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. На нем были те же рваные джинсы по колено и та же майка, которой она вытиралась, выйдя из моря...

И тогда она еще раз родилась, как та самая боттичелевская Венера на раковине – нет, она не стала травиться таблетками и вскрывать себе вены, это было бы пошло и глупо, она вдруг поняла, что самое главное – это любить не человека, а только любовь, и тогда у горя-злосчастья не останется ни одного шанса испортить тебе твою молодую, еще только начинающуюся жизнь.

Через неделю она уже была с высоким смуглым юношей из местных, который каждое утро вытаскивал из отсыревшего за ночь ангара свои виндсерфы по 25 рублей за час катания, чтобы вечером кутить с ней на немалую выручку в соседнем ресторане, а потом распинать ее в своей мансарде, пусть не так нежно, скорее даже грубо, но тоже вполне впечатляюще, а еще через неделю юношу сменил один не старый московский драматург из писательского дома творчества, тяжеловатый на подъем, зато с потрясающими видами на совместное будущее, которое, впрочем, пошло совсем другим путем. В этом и есть высшая мудрость жизни – ничего не загадывать вперед, ничего не ждать, а сполна доверяться тому, что есть, здесь и сейчас.

Ноябрь, 2002

(с) 2007, Институт соитологии