Соль чужбины
Шрифт:
— Мне ничего вообще не известно, — неожиданно сухо ответил «Цветков». — Дело темное. И не мое направление.
— Понятно. Тогда давай о другом. Расскажи-ка мне о Москве и нашей советской жизни. Подробно, обстоятельно обо всем новом. Я хоть послушаю: ни Ленинграда, ни Москвы так и не поглядел, все сквозняком, на скорости. Когда удастся еще приехать — кто знает...
2
В редакции «Последних новостей» январь тридцатого года начался тихо. Сотрудники казались друг другу необычайно благожелательными и ленивыми. Никто, словно по уговору, не гонялся за сенсациями и гонорарами. Будто рождественские каникулы в этом году затянулись или надоело сразу всем заниматься неблагодарным и трудном делом —
Днем в редакции было непривычно многолюдно. Сидели по кабинетам, курили, разговаривали, ходили сообща пить кофе в ближайшее бистро, а если получалось — собирали информацию по телефонам, с удовольствием принимали посетителей, подолгу беседуя с каждым.
Шел ленивый разговор и в кабинете друзей. Лев заканчивал составление очередной крестословицы, дело не ладилось, а тут еще Анатолий, сознательно мешая, лез со своими вопросами, чтоб поговорить о чем угодно. Хотя стало уже законом: о чем ни начинали говорить русские эмигранты, разговор так или иначе оканчивался политикой. Грибовский не являлся исключением. Федоров-Анохин — иное дело. «Он всегда исключение из правил, — не раз подшучивал Анатолий: — Лев любой разговор оканчивает Ксенией Николаевной». Льва на людях подобные замечания задевали, конечно, хотя по добродушию своему он не считал возможным из-за этого ссориться с товарищем. Знал его обычай — «ради красного словца продать и добра молодца». Анатолий, без всякой меры применяя этот прием, терял друзей, добрых знакомых и потом сам мучился, казнился от своего пустого краснобайства. Лев жалел его. И прощал ему все, даже довольно обидные высказывания в свой адрес...
— А тихо, полагаю, стало так потому, что сам наш дорогой идеолог, господин Милюков, удалился в берлогу, где сосет лапу, выдумывая новый ловкий поворот своим сменовеховским теориям, — сказал Анохин, с неприязнью откладывая ненавистную крестословицу.
— Не ладится, — участливо констатировал Грибовский. — Только зря ты Милюкова торопишься в берлогу отправить. Его идеи активно подхватывают и в рижском «Пути», и в харбинских «Новостях жизни». От моря до моря! Я уже не упоминаю о «Накануне» — знатоки утверждают, что это явно просоветская газета, разлагающая эмиграцию. Увидишь, господин профессор переживет всех — такие бессмертны. И идей у него полный чемодан.
— Особенно если судить по нашей газетенке.
— Я тебе открою новость. С риском — потому что ты по природе простодушный болтун, не скрывающий секретов более одного часа.
— Ладно-ладно. Это я уже слышал. Выкладывай свои тайны!
— Тайна редакционная. Я, можно сказать, случайный ее владелец. Теперь станешь и ты. Учти: обладание знанием этого — определенный риск, — как всегда, непонятно было, шутит Анатолий или говорит серьезно. — Не передавай никому. Даже Ксении.
— Ну. Я уже понял и готов дать любую клятву.
— Милюков придумал новый газетный «гвоздь». И политический удар по Кутепову и РОВСу — на грани бурцевских газетных авантюр. Ему бы и заниматься этим, Бурцеву, но наш придумал эту идею раньше. Если идея материализуется и «Последние новости» начнут печатать материал, — самое время переходить к другому хозяину.
— Тайно просто мадридская, — отшутился Лев. — Что же мы начнем печатать? Новые воспоминания Вырубовой, Кшесинской? Или дневник самого Кутепова — с планами взрыва земного шара?
— Напрасно иронизируешь, — серьезно сказал Грибовский. — Жди выстрелов по сотрудникам или бомбовый снаряд в редакцию. Что за организация РОВС — тебе, надеюсь, объяснять не надо? Хорошо. Наш идеолог оказался храбрейшим мужем. Берлинский выстрел, когда Набоков подставился вместо него, его ничему не научил.
— Ты, наконец, можешь о сути? — у Льва возникло ошущение, что Грибовский опять взялся разыгрывать его. — Хватит предисловий!
— Сядь поглубже и держись. Все, все! Милюков решил схватить Кутепова за руку. Он хочет заслать в РОВС своего верного человека. Вполне надежного со всех сторон. Тот внедряется в РОВС, пробивается к руководству, открывает блокнот и затачивает карандаш.
— Кто же этот безумец, столь верный Милюкову?
— Ты.
— Шутишь?
— Конечно. Идет дворянин, бывший строевой и боевой офицер. Ныне — ярый сменовеховец. Фамилия будто бы не очень русская... Вагар... Катар... Магар... Или что-то в этом духе — неважно! Начнет присылать свои материалы — держись, Анохин!
— Но о чем станет писать этот... наш осведомитель?
— Его задача — доказать, что Кутепов и компания открыли лавчонку, где продают членов своей военной организации.
— Кому нужны эти мертвые души, этот залежалый товар? — изумился Анохин.
— Ты всегда был и останешься на всю жизнь штафиркой. И никудышным газетчиком, Лев. Напряги свое воображение — ну! Сообразил? В этом деле заинтересованы чуть ли не все европейские разведки, мой милый. Понял, чем грозит разоблачение мне, тебе и всей редакции?
— Но, в первую очередь, вероятно, этому... Макару.
— Поразительная догадливость!
— Надеюсь, он станет подписывать свои материалы псевдонимами?
— Надеюсь. Но для профессионалов раскрыть псевдоним — что расколоть орех. Вот тебе тайны мадридского двора, дорогой, — невесело улыбнулся Грибовский. — Учти и берегись: моя информация стала твоей. Не дай бог — ни слова никому, ни полслова. Все, дружочек!
— Сколько можно об одном и том же! Не повторяйся, Грибовский.
— Это не повторение — учение. Чтоб добраться до автора, ровсовцы смогут схватить Полякова и человек пять из редакции, похитить, упрятать и пытать. Убить в каком-нибудь подвале, в Булонском лесу, а труп — в Сену, и концы в воду.
— Мне уже страшно, — насмешливо сказал Анохин, и саваофовская борода его воинственно задралась. — Запугал меня изрядно. А я ведь даже не репортер — курьер. Об одном прошу тебя: не пугай даже намеками Ксению Николаевну.
— Ксении до поры до времени вообще не стоит появляться в «Последних новостях».
— Как раз собиралась забежать сегодня. По-моему, она снова без работы и тщательно скрывает это.
— Это мы прочтем на ее лице — незамедлительно! И вновь займемся ее устройством, — Грибовский перегнулся через стол, приблизив лицо и внимательно посмотрев в глаза приятелю, сказал с обезоруживающей наивностью: — Слушай, Лев. Возьми ты ее в жены наконец. Не сердись, я с толковым предложением к тебе.