Шрифт:
Глава первая
Сережа
То, что никакого Бога нет, будущий священник отец Тимофей, а в ту пору Сережка Сторожик, понял в тринадцать лет, летом 1943 года, в августе, 24-го числа.
Папу своего Сережа помнил плохо. Когда мальчику едва исполнилось пять лет, отец утонул в бочке с яблочным вином. Он лежал посреди двора, словно
Тогда еще мальчик думал, что Бог, конечно, существует. Ведь, если мама молится Господу, значит, Он есть, не станет же она обращаться к тому, кого нет?
Сереже никак не удавалось страдать по отцу по-настоящему, так, чтобы страстно, болезненно, как было, например, когда он нашел в лесу непонятно чей, но прекрасный мяч, а мальчишки его отняли. Тогда страдания случились долгие, вырывающие душу.
А тут – страх смерти, конечно. Неясность вот тоже – как же это: был батя, и вдруг нет его, причем нет навсегда. А страдания в душе не рождались что-то совсем.
Видимо, так случилось потому, что отец по жизни мальчика проходил незаметно. Тенево двигался. Такая тень, которая иногда трепала его по волосам, иногда задавала нелепые вопросы вроде: «Как живешь, сын мой?»
Заметнее всего отец становился, когда напивался. Драться не дрался, но все время пел очень громко одну и ту же песню, которая начиналась словами «Запрягайте хлопцы конив…». Вот это самое «конив» очень смущало мальчика, и он все хотел спросить у отца, что это странное слово обозначает.
У пьяного бати был мимолетный взгляд. Взгляд, который летел, но мимо. Сережа все пытался его поймать – не удавалось. А как разговаривать с человеком, если взгляд его не поймать? Невозможное дело.
Да и с тенью беседовать – занятие зряшное. Так и не довелось узнать Сереже, кто такие «конив», которых надо распрягать. Подозревал, что это, видать, разновидность коней, но что именно за разновидность такая, так и не выяснил.
После похорон мальчик спросил у мамы:
– А где теперь папа?
– Его Господь прибрал, – вздохнула она. – Бате теперь хорошо.
– А Господь где?
– На небе.
Сережа задумался: как это папа попал на небо, если его зарыли в землю? Да еще не просто так, а в массивном гробу, и два мужика накидали сверху лопатами земли, а потом еще, этими же лопатами, землю прировняли, чтобы тверже сделалась.
Ну, и как же он из этой тверди, да и на небо? Неясность… Спрашивать про это маму казалось почему-то неудобным.
Но мама всегда наперед знала, о чем сын ее хочет узнать, и начала сама рассказывать про бессмертную душу, про Царствие Небесное, про Божью волю…
Слова мама говорила непонятные, но красивые, притягательные. Вот когда отец пьяный орал, его слова тоже часто произносились непонятно, но они отталкивали. А эти притягивали.
Сережа слушал мамины рассказы, не до конца их понимая, но всегда волнуясь. Волнение было приятным.
В доме висели иконы, и Сережа, глядя на
«Отче наш, сущий на небесах! Да святится Имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…»
Слова молитвы были, наверное, красивые, но какие-то чужие. Сам Сережа никогда бы такими словами разговаривать не стал, тем более с Господом, про которого мама говорила:
– Господь – Он все про нас понимает. Иногда даже лучше нас самих.
Так, постепенно и опасливо, Сережа стал с Богом просто разговаривать. Своими словами. Вот какими хотелось, теми и говорил.
Однажды Сережа разбил чашку. Очень красивую. На ней был нарисован мальчик с длинными, как у девочки, волосами, который пас коз.
Мальчик был настолько красивый и живой, что иногда, чтобы не тревожить Господа лишний раз, Сережа даже разговаривал с ним.
Мама была на сенокосе, и Сережа решил чашку склеить. Но она не склеилась.
Жизнь превратилась в тупик, в конце которого отчетливо виделась огорченная мама с ремнем. И то, что с ремнем – ладно, а вот то, что огорченная – неприятно очень.
И еще собеседник погиб. Такой хороший собеседник, живой, длинноволосый, с козами… И от собственных Сережиных рук…
Сколько Сережа ни думал, перемежая испуганные мысли с еще более испуганными слезами, выход из тупика не находился.
Тогда мальчик подошел к иконе Богоматери и прошептал:
– Господи, Ты же все можешь? Ну, ведь Ты – Бог Всемогущий. Сделай так, чтобы мама не огорчалась. Тебе ж не трудно? Ну, и вот… Если можно… Ну, если только можно, сделай, пожалуйста, так, чтобы она меня сильно не ругала. И не била чтобы ремнем. А то она меня один раз побила, когда я в колодце чуть не утоп, и потом было больно на табуретке сидеть.
Когда мама вернулась и узнала про чашку, она начала смеяться и уверять, что это на счастье.
И еще она сказала:
– Пусть это будет самая главная печаль нашей жизни, правда, сын?
И Сережа Сторожик в ту самую секунду понял, что Бог есть и что Он всегда поможет, если в жизни образуется тупик.
А 24 августа 1943 года он твердо понял: Бога нет.
Когда немцы вошли в деревню, мама велела Сереже спрятаться в подвал, а сама хорониться не стала, видимо, боялась двор и дом оставлять.
– Что немцы – не люди? – сказала она. – Договоримся!
Оказалось, не люди.
Услышав во дворе чужую гавкающую речь, Сережа, конечно, из подпола вылез – любопытно было посмотреть. Хотя мама строго-настрого приказала не вылезать ни в коем случае. Но ведь, если любопытство гонит человека, то не найдется таких препятствий, которые он не преодолеет, тем более если человеку тринадцать лет, а во дворе его мама общается с непонятными людьми.
У немцев Сереже не понравился язык: он был гавкающий и совсем уж неясный. А сами немцы казались поначалу вполне себе ничего, даже симпатичными. Молодые, загорелые, в красивой форме.