Солдат идет за плугом

Шляху Самсон Григорьевич

В глазах Прелла, которые бывало так и вспыхивали, стоило ему услышать о какой-нибудь выходке учеников против Фабиана, сейчас ничего нельзя было прочесть. Ни одним словом, ни одним движением не обнаруживал мастер своего отношения к происходящему. Лицо его было словно высечено из камня. Это смущало учеников, и они то и дело вопросительно посматривали на него.

На капсюлях никто не работал. Без охоты занимались своим делом и те, что выполняли другие заказы. Ребята переговаривались, собирались кучками, дожидаясь,

что будет дальше.

Когда во главе с Илие Капаклы в слесарную ввалилась шумная компания ребят-слесарей и объявила, что хватит, не хотят они все время работать по нарядам, выполнять одну только черную работу, Прелл поднял наконец на них глаза и окинул ребят проницательным взглядом. Через несколько минут он стал по очереди вызывать к себе слесарей.

— Ты почему не хочешь обрабатывать сифонные головки? — спрашивал он.

— Это не сифонные головки, господин мастер, а капсюли для гранат!

— Откуда ты это взял? Кто тебе сказал?

— Знаю, господин мастер. Я не хочу работать на войну.

— Хорошо. Напиши вот здесь, — говорил Прелл, показывая на лежавший у него на столе лист. — Распишись, что не хочешь.

Наступил обеденный перерыв. Делегацию, которой было поручено вести переговоры, директор не принял. В конторе им сказали, что господин Фабиан очень занят. Дверь захлопнулась перед самым их носом.

Послеобеденные часы не принесли никаких перемен. А к вечеру наконец отыскался Пенишора. Урсэкие нашел его на пустыре. Пенишора сидел на куче мусора и выплевывал сгустки крови. Верхняя губа его была рассечена, из носу текла кровь, рубаха была изорвана в клочья. Парень сидел, опустив голову.

— Кто это тебя так разделал, Григоре? С кем подрался?

Пенишора поднял на мгновение глаза на Урсэкие и безнадежно махнул рукой. Потом снова согнулся, с трудом откашливаясь и сплевывая кровь.

Урсэкие пошел за товарищами, но как ни расспрашивали Пенишору, от него так и не удалось добиться ни слова.

Ребята, конечно, сразу поняли, кто избил Пенишору, но сам он молчал, словно воды в рот набрал. Он всегда был чудаком, этот Пенишора! Да и директор, видно, крепко запугал его.

После ужина на доске объявлений, подле бронзового бюста короля, стоявшего посреди актового зала, был вывешен приказ дирекции: „За подстрекательство к волнениям и анархические действия, направленные к подрыву государственной безопасности, ученик 4-го класса Пенишора Григоре исключается из школы…“

Кто-то сорвал бумагу и, скомкав ее, зашвырнул за королевский бюст.

— Сам черт ногу сломит, пока разберется, что тут происходит! — проворчал Ромышкану.

— При чем здесь черт? — сердито возразил Доруца, смерив Ромышкану взглядом. — Мы знаем, кто расправился с Пенишорой. Чем охать по-бабьи, пойдем-ка лучше приведем его.

— Да не хочет он идти! — пожав плечами, сказал Филипп.

Пенишора действительно

не давал ребятам ухаживать за собой. С большим трудом привели они его в дормитор, а к еде, которую ему принесли, он даже не притронулся.

Фретич собрал комитет:

— Пошли в канцелярию!

Однако и на этот раз они не были приняты: „Господин директор отдыхает. У него мигрень“.

В этот вечер ученики решили объявить забастовку: „С завтрашнего дня никто не входит в мастерские“. Одним из первых было выдвинуто требование отменить приказ об исключении Пенишоры. Доруца выступил за объявление голодной забастовки и требовал еще кое-каких решений, но Фретич перебил его: „Нет, довольно!“

На том и закончился день.

Поздно вечером Доруца вышел из дормитора в коридор, который вел к квартире директора. Дойдя до зала, он увидел группу учеников, стоявших возле бронзового бюста. На стене, выше головы короля, было выведено большими буквами углем: „Долой побои и войну! Пенишора не виновен…“ На этом надпись прерывалась. По-видимому, кто-то нагрянул неожиданно и помешал дописать. Вокруг бюста собрались ученики из всех дормиторов:

— Кто бы это мог сделать?

— Вот здорово!

— Смелый парень!

— Ногами стал королю на голову, иначе написать нельзя было! — засмеялся кто-то.

Шум привлек сюда Стурзу и других служащих. Разбудили уборщицу, которая, взобравшись на лестницу, тряпкой стерла надпись. Доруца был вынужден возвратиться в дормитор.

Виновника этой проделки не могли обнаружить даже сами ученики. Горовиц, которому организацией было поручено писать на стенах лозунги, с большим сожалением заявил, что ничего не знает. Это не его группа проявила такую великолепную инициативу. Подумать только: лозунг над самой головой короля!..

Когда Доруца во второй раз вышел из дормитора, было уже за полночь. Все спали. В зале царила унылая тишина. В слабом свете коптилки бюст короля, точно сам нечистый дух, выплывал из мрака. Доруца на цыпочках двинулся вперед. Бесшумно приоткрыв дверь, ведущую в апартаменты директора, он вышел на застекленную террасу и остановился.

В темноте он различал причудливо изрезанные листья растений директорской оранжереи. Он остановил свой взгляд на кактусе вышиной с доброе деревцо, с мясистыми лапчатыми листьями в колючках.

У этого кактуса часто можно было видеть господина Фабиана, попивающего кофе рядом со своей толстой сварливой супругой.

Сколько раз он, Доруца, скреб пол этой террасы под окрики директорши!

В задумчивости Доруца отломил брызнувший ему в лицо соком лист и раздавил его пальцами. Потом — другой. Колючки кактуса больно царапали ему руку, и он, внезапно разъярясь, словно они впивались ему не в ладонь, а в душу, принялся выдергивать растения из земли, мять их, ломать одно за другим.