Солдат по кличке Рекс
Шрифт:
Когда вплотную к заводу стояли наши, автоматчики Ларина разживались боеприпасами, но иногда между взводом и батальонами вклинивались немцы, и тогда образовывался слоеный пирог. Тут уж душу отводил старшина Седых. Он брал пять-шесть самых отчаянных парней и уводил их в ночь. Тихих ночей тогда не было, то тут, то там все время шла стрельба, поэтому вскрики и всхлипы фашистов, падающих с перерезанным горлом или пронзенным сердцем, никто не слышал. А на рассвете группа возвращалась, волоча немецкие пулеметы, автоматы, фляжки
Несколько раз в такие рейды ходил и Ларин. Он понимал, что это не дело, что задача командира организовать бой, а не лезть на рожон, но дьявол-искуситель шептал: «Воевать, когда слева и справа свои, и дурак сможет. А ты попробуй без поддержки, ночью, когда вокруг одни фашисты. Убьют, это еще хорошо. А если ранят или стукнут по башке — и в плен? Слабо, Игоречек?» «Не слабо! Пойду, — сказал себе Ларин. — Ходит же Седых, и ничего. А что вытворял его командир капитан Громов! Жаль, что погиб. Седых, конечно, молодчина. Как же надо любить командира, чтобы уйти из разведки с единственной мыслью — отомстить!»
Постепенно Ларин привык к ненадежной ночной тишине, к коварству ничейной земли, научился по-змеиному ловко ползать, маскироваться под пень или кучу земли, стремительно перебегать на другое место, бесшумно снимать часовых.
— Эх, нет капитана Громова, — вздохнул однажды Седых. — Вам бы к нему, взводным. Ей-ей, у вас бы пошло! Капитан сделал бы из вас классного разведчика.
Это было признание! Это была та самая честь, та самая награда, выше которой Ларин ничего не признавал. Он даже покраснел от удовольствия и поблагодарил судьбу, что разговор происходит ночью. Чтобы скрыть смущение, Ларин откашлялся и деловито-строго сказал:
— Давайте-ка, старшина, подумаем вот о чем. Утром наверняка пойдут танки. Слышите что-то вроде хрюкающего урчания?
— Нет.
— А я слышу. Чтобы их танки не обнаруживали раньше времени, немцы придумали дополнительные глушители: я сразу понял, зачем эта штуковина. Осматриваю вчера подбитый танк, смотрю — к выхлопу приварена длинная труба, она-то и гасит звук. Чем встретим гостей, старшина? Два противотанковых ружья — это, конечно, неплохо, но к ним всего по десять патронов.
— А бутылки?
— И бутылки, и гранаты — оружие ближнего боя. А немцы будут нас бить издалека.
— Хрен им! Гору кирпича не прошибить.
— Тогда так. Затаимся и подпускаем поближе, на бросок гранаты. Остановится — тут же бутылку, но точно по корме: там движок, баки, щели. Загорится как миленький.
Слух не подвел Ларина. Утром на завод двинулись фашистские танки, а за ними — пехота. На подступах их встретила батарея «сорокапяток». Но фашисты знали, как бороться с нашей артиллерией: обнаружив огневые позиции, они засекли их расположение, отошли на безопасное расстояние и обрушили на «сорокапятки» такой ураганный огонь, что орудия навсегда замолчали.
Карабкаясь
— Наши, — сказал Ларин. — И чтобы ни один отсюда не ушел. Седых, бери четверых с бутылками и обойди их слева. Я — справа. По местам!
Подминая под себя кирпичную крошку, танки карабкались на груду камней. Они хотели своей тяжестью раздавить и утрамбовать засевших там русских. Но вот сухой хлопок пэтээра — и задний танк завертелся на месте.
— Ай да молодцы! — обрадовался Ларин. — Заперли выход.
До танка было метров тридцать пять.
«Ничего, достану», — решил Ларин и хлестким броском швырнул бутылку! Бац! Сперва ничего, кроме звона стекла. Но через секунду вспыхнул язычок синеватого пламени, еще секунда — и чадяще поднялся черно-красный факел.
Опять хлопок. Теперь занесло юзом передний танк. Его поджег Седых. Правда, он был так близко, что вспыхнул и сам, но товарищи вовремя набросили на него шинель и затушили огонь. Два факела — это неплохо, но остальные танки крутились по кирпичам и вели такой плотный огонь, что просто не высунуться. Одно противотанковое ружье умолкло, другое стреляло редко и к тому же неточно.
— Гранаты! — крикнул Ларин.
Из-за перемолотых кирпичей полетели противотанковые гранаты. Еще два танка завертелись на месте.
Атака была отбита. Еще одна. Никто не знал, какая по счету. Но оставшиеся в живых начали готовиться к следующей.
— Пять человек. Три автомата. Винтовка. Пистолет, — подсчитывал свои силы Ларин. — Ты-то как? — спросил он у обожженного старшины.
— Ничего, — морщился от боли Седых. — Повоюем. Глаза боятся, руки делают. — И вдруг он закричал: — Глаза видят! Видят, лейтенант! Ты посмотри назад. Посмотри!
Ларин обернулся. Все поле было усеяно краснозвездными танками. Их было так много, они были такие новенькие, стремительные, лихие, что лейтенант глазам своим не поверил.
— Ура, лейтенант! Ура! Выстояли! Выдержали! Теперь вперед! Эх, так бы до самого Берлина!
Седых и Ларин сидели в кузове полуторки, ползущей навстречу наступающим войскам.
— В медсанбат, — приказал командир батальона. — Все в медсанбат. Ты, Ларин, старшину доставь лично.
Ларин радостно смотрел на наступающие части, а Седых понуро комкал дивизионную газету «Удар по врагу».
— Ты чего? — спросил Ларин. — Не волнуйся, ожоги не беда. Главное, руки-ноги целы.
— Не в этом дело. Я не о себе, — протянул он газету.
— А что такое?
— Видите указ о присвоении звания Героев?
— Вижу.
— Третий сверху — капитан Громов. В скобках — посмертно. Теперь уж все… Не верилось как-то. А теперь все.
— Что поделаешь? — по-стариковски вздохнул лейтенант. — Война. Нас вон тоже пятеро от всего взвода. А какие ребята были!
Седых улыбнулся.