Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Как потом, на медицинской комиссии разберемся, – зло сказал Росляков.
– Если больны, пойдете в госпиталь, а если здоровы… – Он не договорил, но выражение его лица не обещало ничего хорошего. – Отдайте сумку!
И, сам переняв сумку, протянул ее Тане.
– Оказанием помощи не увлекайтесь. Это здесь капля в море. А вот чтобы бульоном всех, кого можно, не пропустив, напоили – более важная задача и более тяжелая… Поехали! – Он повернулся к лейтенанту и политруку из банно-прачечного отряда: – А вы со мной не поедете. Кухню отцепите, полуторку с шофером забирайте – и прямо к себе. И чтобы весь
– Не забудь насчет парикмахеров команду дать, – подсказал батальонный комиссар.
– Да, уж парикмахеров придется со всей армии согнать, – сказал Росляков. – Все волосистые части придется брить…
– И одеял в машины побольше нагребите… И брезенты. Холодно. Да и машин сразу побольше, не только наши автобусы! Машин много потребуется.
– Ничего, Степан Никанорович, я сразу, как приеду, Косте позвоню, – уже на ходу сказал Росляков. – Костя все даст!
– Костя – это кто? – спросила Таня у батальонного комиссара, когда машина отъехала.
– Член Военного совета армии.
И Таня вспомнила того курносого, седого, с маленькими глазками человека, которого видела сегодня у Серпилина.
– Солдаты его так прозвали, – сказал батальонный комиссар. – Это у них заслужить надо. Члена Военного совета армии – и вдруг Костей! Он еще сюда сам принесется, не утерпит, вот увидите…
Водитель, сердито бурча под нос, отцеплял от полуторки кухню. Двое из банно-прачечного топтались рядом, один даже помогал для скорости. И как только отцепили, сели в полуторку и уехали.
– Тетерин, давай скорей возвращайся! – вдогонку крикнул повар водителю.
– Не бойся, – сказал батальонный комиссар, – умный водитель повара с кухней надолго не бросит. Скоро бульон сваришь?
– Пока вскипячу, да засыплю, да разойдется – минут сорок.
– Что ж так долго у тебя?
– Если бы вода, а то снег, – сказал повар. – Его еще растопить надо. Как вы приехали, я только заложил, да еще добавлял, набивал. Сам спешу! Уже одни нары изрубил, чтобы по-сухому горело…
– Зайдемте в барак, несколько минут погреемся, – предложил Тане батальонный комиссар.
Он стоял с поднятым воротником шинели. Лицо у него было иззябшее, старческое, с красными прожилками. И Таня подумала, что ему еще больше лет, чем ей показалось вначале. Даже странно было видеть на фронте такого старого человека.
– А по-моему, нет там никакой заразы, – сказал батальонный комиссар, когда они вошли в барак. – Вошь есть, а заразы нет. Просто она по теплому ползает, спасается. Снаружи в землянку зайдешь – вроде бы тепло, на деле – ниже нуля. И это, считай, уже третий месяц… Видели, мертвых-то пораздевали – все или на себя, или на топливо. Мертвым не нужно, а живым нужно. Я около одного присел там, говорю: больно вшей у вас много. А он говорит: «Не бойся, доктор, тут у нас заразы нет, вымерзла вся зараза. Теперь у нас тут одна болезнь – смерть. А других болезней уже нету». Вот как человек сказал про свою жизнь…
Он прошелся по бараку, хлопая себя то по груди, то по спине, никак не мог согреться.
– Раз с десятого не ели, значит, как мы наступление начали, так они пленных кормить перестали. А до этого как кормили? Как кормили? – крикнул он Тане, словно она могла ответить
Таня содрогнулась и подумала: «Неужели ничего невозможно было сделать с этим раньше?» Ее потрясла мысль, что, в то время как она ехала в Ташкент и была в Ташкенте и вместе со всеми радовалась, что на немцев началось наступление и что они в кольце, в это время там, внутри этого кольца, оказывается, были наши люди! Они там, внутри, оставались еще во власти немцев. А мы целых две недели, до сегодняшнего дня, ничем не могли им помочь. Да что же это такое делается!
– Неужели мы ничего не знали про этот лагерь? – воскликнула она, пораженная собственной мыслью.
– Откуда же было знать. А кабы знали – кому от этого легче?
– Ну как же, – сказала Таня, – может быть, тогда что-то сделали! Хоть на несколько дней раньше освободили!
Батальонный комиссар пожал плечами.
– Навряд ли. Тут война идет – сила на силу! Хочешь, а не можешь! Бывает, одного раненого с ничейной тащим, сколько голов сложим, а не спасем. А тут…
Он махнул рукой. Потом спросил:
– На войне с начала?
– С начала.
– И я с начала… Был и санитаром, пока звания не дали, и комиссаром медсанбата…
– А кем вы до войны были? – спросила Таня, поняв из его слов, что раз он начал войну солдатом, то, значит, не был раньше военным.
– Кем до войны был? – как-то нехотя, словно не желая вспоминать, сказал он. – Много кем я был. На войну пошел с ополчением. Перед нею четыре года на пенсии был, по болезни. А до этого, – он снова как-то нехотя остановился, – на Бамлаге служил, на строительстве, в КВЧ… Есть там в лагерях такая КВЧ – культурно-воспитательная часть! А еще раньше в трудкоммунах работал, Макаренко Антона Семеновича, между прочим, знал, – вздохнул он и замолчал.
– А сколько вам лет? – спросила Таня.
– Пятьдесят еще не исполнилось, – сказал он и усмехнулся. – Состарил меня Бамлаг. Есть и такие, которые не старились, а меня состарил… В общем, уволился по болезни…
Он взглянул на Таню так, словно она должна была понять что-то, чего он не договорил, но она не поняла, а только почувствовала, что в жизни этого человека есть что-то непростое. И это непростое стоит за его словами «уволился по болезни».
– Пойдемте, – сказала Таня.
Они пробыли в бараке уже десять минут, и ей казалось, что стыдно дольше задерживаться здесь. Им обоим надо было идти туда, в землянки. Может быть, и не надо, но все равно надо.
– Пойдем… Старшина там, наверное. Надо, чтоб санитаров собрал и за бульоном шел.
Они молча прошли еще раз – в третий раз – по трупам. Миновали ту землянку, в которой уже была Таня, дошли до второй и остановились.
– Вы сюда, что ли, зайдите, – сказал батальонный комиссар, – а я дальше пойду, погляжу.
Сказал и пошел дальше.
– Сейчас зайду, – сказала Таня.
Ей вдруг захотелось закурить. Всего две-три минуты постоять и подымить, прежде чем заходить туда, внутрь. Она вытащила из кармана полушубка пачку «Беломора». В пачке оставалось три папиросы, остальные выкурила. Там, в Ташкенте, при матери сдерживалась, не курила, чтобы не расстраивать ее. Даже и без нее не курила, чтобы табаком не пахло. А в дороге искурила почти всю пачку – от волнения, от ожидания будущего…