Солдаты афганской войны

Бояркин Сергей

Никто не нашел что ответить. Прошло еще минут пять.

— Надо, чтобы взвод сам разобрался, — не поднимаясь с койки, продолжал Сакенов. — Пока не разберетесь — отбоя не будет. Все ясно?

— Так точно! — ответил строй.

Но я не понимал: «Чего Сакен от нас хочет? И как мы с ним должны разобраться? Может, отругать? Или провести комсомольское собрание, что ли?»

Взвод молча стоит. Перед строем — виновный. Время идет. Пять, десять, пятнадцать минут проходит. Никто не двигается и не говорит. Поеживаемся от прохлады. Ноги не держат, спать хочется —

хоть на пол падай.

— Что надо-то? До утра, что ли стоять будем? — думал я про себя.

Наконец, один догадался. Подойдя к виновному, он двинул ему в челюсть, хоть и не сильно, но и не слабо, а затем подошел к Сакенову с докладом:

— Товарищ сержант, разрешите доложить!

— Давай.

— Мы разобрались.

— Взвод, отбой, — сразу же скомандовал Сакен, и все с облегчением разбежались по койкам.

На следующий день курсант, учинивший разборку, хоть никто к нему претензий и не имел, оправдывался перед нами:

— Угораздило же меня. Черт его знает — так получилось. Сами понимаете, иначе бы стояли до самого утра.

Больше в подобных делах он не участвовал.

Самый черный день

Стой, солдат, сдержи свои нервы, Стисни зубы и глубже дыши, Ты — не первый, и ты — не последний, Все отслужили — и ты отслужи! (Из альбома солдата)

Как-то в начале августа, после стрельб на полигоне, взвод опаздывал на ужин. Для экономии времени Шлапаков повел нас не обычным путем — по лесной дороге — а напрямик — через болото. Так было километра на два короче, но по топям бежать медленнее и Шлапак гнал нас вовсю.

Мне в сапоги попала вода и портянка на одной ноге сбилась. Если хотя бы на несколько секунд остановиться, перемотать портянку — все было бы нормально, но останавливаться нельзя. Когда добежали до расположения, в том месте, где съехала портянка, кожа стерлась. С того дня и начались для меня настоящие испытания. Никакой возможности чтобы рана зажила не было: все время беготня в сапогах. Так я мучился изо дня в день. Рана постоянно гноилась, а стопа отекла так, что с трудом проходила в сапог. А жаловаться нельзя: это как закон — хоть умирай, но не смей признаться, что тебе плохо. Еще все осложнялось тем, что здесь, в армии, даже самые незначительные ранки таят в себе большую опасность, поскольку нет возможности их подлечить.

Как-то в курилке я разговорился с одним знакомым курсантом, с которым мы познакомились еще в поезде. Высокий и мускулистый, при распределении он сам напросился в разведроту — там готовили разведчиков-диверсантов. Тогда, в первый день учебки, все стремились попасть именно туда, но отбирали в разведку только самых крепких. Теперь он уже сто раз пожалел, что попал в это «заветное место». Почем нас гоняли безбожно — но их вообще не жалели: и кроссы у них

были вдвое длиннее, и такие физические нагрузки, что выжимали все соки до последнего.

Он поведал мне свою историю, как месяца два назад, стряхивая пыль со своего берета, он поцарапал о кокарду большой палец. Вначале на царапину он даже не обратил внимания, однако со временем палец стал гноиться и сильно болеть. Сказать об этом побоялся — еще сочтут симулянтом и накажут. Так он терпел до последнего и пошел в ПМП только когда уже распухла кисть, а боль стала невыносимой.

— Сволочи, даже не попытались лечить. Взяли и ампутировали, — он с горечью показал свой обрубок. — Как рана зажила — отправили обратно в роту — вот и все!

— А почему же тебя не комиссовали? — удивился я.

— А вот. Сказали, нормально дослужишь и без пальца, — с печальной усмешкой ответил он и досадно махнул рукой.

…Нога постоянно не давала мне покоя: распухла и болела так, что я еле дотягивал до вечерней поверки. Идет перекличка, называют фамилию за фамилией, из строя выкрикивают: «Я!.. Я!.. Я!..» — я стою, а нога в сапоге хрустит как снег — настоящая пытка, и только думаю: «Поскорей бы кончили, поскорей бы отбой!» — так продолжалось уже недели две.

В тот злополучный день на вечерней поверке присутствовал замполит роты — старший лейтенант Дик. Только совсем недавно ему дали старшего. Сначала как обычно он нас долго ругал: что ленивые, что служить не хотим.

— Отрастили сорокасантиметровые х..и, а толку — них..я! — было любимым его изречением, которое он частенько ввертывал в свою речь.

Неожиданно Дик сменил голос, сделал его мягким, доверительным и говорит:

— Ладно! Теперь давайте начистоту. У кого там ноги болят или еще что, кто не может бегать кроссы — выйти из строя!

Ноги от потертостей болели у многих, но все стояли на месте, не решаясь выйти.

— Что, все могут бегать? У всех нормальное здоровье, ноги не сбиты, ни натертостей, ни мозолей, ничего нет?.. Почему молчите? Или что, разуть всю роту и проверять у каждого?.. Давайте, давайте! Выходите!

Из каждого взвода вышли и стали перед строем по два-три человека. Из нашего взвода вышел я и еще один по прозвищу «Змий» — за долговязость. Оказавшись перед строем, я мгновенно осознал, что совершил ужасную ошибку. Но было уже поздно. Один курсант из соседнего взвода, только сделал один шаг вперед и сразу же вернулся обратно, но его все равно пинками выгнали из строя. Тут же сержанты зашипели:

— Ну все, сынки! Вам п..дец!

Убедившись, что больше никто не выйдет, Дик сразу изменил голос на жесткий:

— Вот, рота, смотрите! Вот симулянты и шланги! Вот кто тянет роту назад! Надо с ними разобраться, чтобы больше такого не было!

От досады у меня все внутри опустилось:

— Все! Влип! Влип в историю! Вот дурак! Попался на такую дешевую уловку, как будто служу первую неделю! Зачем вышел из строя?!

Роту отбили. Как только Дик ушел домой, сразу во всех взводах послышался сержантский мат и громкий счет: