Солдаты и пахари
Шрифт:
— Здравствуй! — он, улыбаясь, зажал здоровенной ручищей ее руку. — Не ждала?
— Ждала, — вспыхнула вся. — Очень.
Макар крепко обнял ее и поцеловал. Она заговорила полушепотом:
— Я знала, что ты вернешься. Чувствовала. И сны были такие, вещие…
— Сбежал я, Саня. С пересылки ушел. По лесам почти месяц двигал. Благо, не впервой.
— Розыск идет?
— Безусловно. Ясным месяцем перед властями, хотя и родниковскими, не покажешься.
— Сейчас чаю согрею.
Макара не узнать. На нем чиновничий треух, вельветовые шаровары и на высоком подборе сапоги… Только веснушки те же на переносье да шея такая же пружинистая, из одних сухожилий. К полуночи под полом они устроили из досок кровать. Застелили матрац чистыми простынями.
— Вот тут и поживешь пока. А потом… — Саня закрыла глаза, выдавились из-под ресниц слезы. — Наших почти половина по тюрьмам… Как быть? Шевельнуться нельзя.
— Что-то непохоже на тебя так пугаться… Выше нос держать требуется. Расслабляться не время.
Макар старался перевести разговор на что-то другое. Улегся на кровати, вытянулся, засмеялся.
— Как раз на мою длину доски. Славная хата. Переселиться тебе надо сюда же, хозяюшка.
Она вспыхнула опять, замерла, тихонько подложила еще одну подушку. Потушила свечу.
Синел над Родниками рассвет. Шептались около школы березки. Пропел первый петух.
Поскотина ранней весной убралась цветами и полыхала до самого августа, будто цыганский платок. С началом посевов учительница распустила школьников на летние каникулы. Сидели вечерами с Макаром, плотно занавесив окна. Часто приходил Тереха, коричневый от загара, с тяжело обвисающими руками.
Макарка мечтал:
— Может быть, сын у нас будет. Или дочка. Вот они-то уж новую жизнь увидят.
Саня несердито стукала Макара маленьким кулачком по спине:
— О боже мой, ну что ты говоришь?!
— Это да, это будет, — улыбался Тереха.
— Я как умела, учила вас видеть правду, — говорила Саня. — Сейчас вы, каждый, хотя бы по одному человеку этому же научили.
— Ты в этом сомневаешься?
— Нет. Но это трудно.
Многое случилось не так, как мечтали. Началась первая империалистическая война. В день объявления ее вломился в школу урядник с понятыми. Перевернули все вверх дном. Угнали Макара.
На сходе, когда начальство рассказывало о рекрутчине, мертвая висела тишина. Без горячности, какая бывала на таких же сходах по поводу дележа покосов, встречали Родники войну.
По-обыденному убывать стали люди. Как гороховые стручки отрывались от родного стебля. Был бойщик Егорка, а сегодня нет его. Ушли спасать Расею Иван Иванович Оторви Голова, Федотка Потапов, отец и сын Алпатовы.
Перед отправкой исповедывались
— Не грубили отцу-матери?
— Грешны, батюшка! — отвечали новобранцы.
— Не обижали ближнего?
— Грешны, батюшка!
— Не богохулили ли веру господню?
— Не грешны, батюшка!
— Не слушали ли проповедей против богом данного правительства?
— Не слушали, батюшка!
— Да примет господь все ваши вольные и невольные прегрешения, воздаст вам в награду царствие небесное! — завершал исповедь поп и громко звал следующих.
Терентия забрили в первые же дни. Хотя очередь была и не за ним, но писарь сделал свое дело.
Виной тому была длиннохвостая деревенская сплетня. Вскоре после свадьбы поползли по деревне слухи: живет Марфушка-то вовсе и не с писарем, а с пастухом Терешкой. Шепнула об этом Сысою Ильичу супруга старшины, Татьяна Львовна, сваха любимая: «На гумне не раз видели и около озера. Ты уж гляди. Поучить бы надо!»
Разъяренным зверем заскочил Сысой Ильич после такого сообщения к себе на двор, прошел прямо в конюшню, справил нужду и взял кнут. Глаз его горел хищно, бородка вздыбилась.
— Иди скажи хозяйке, чтобы вышла, — рявкнул на работника.
Тот мигом слетал за Марфушей.
— Стерва ты, потаскуха! — писарь взмахнул длинным кнутом. — На моих пуховиках с чужим спать?
— Что-о-о?
— Блудная сука!
И тут взбеленилась Марфушка: схватила метлу, стоявшую возле телеги, начала тыкать в писарев нос:
— На тебе, старый хрыч, курея кыргызская!
Писарь ударил ее кнутом, но кнут, обернувшись змейкой вокруг Марфушки, выпал из рук. Рассерженная молодка начала бить Сысоя Ильича по голове. Писарь бегал по двору, закрывался руками. Стрельнула на штанах пуговица (остальные Сысой Ильич впопыхах застегнуть позабыл), сползли по колено плисовые, упал, завизжал:
— Брось, сатана проклятая! Брось, говорю!
На заборах уже сидели любопытные ребятишки.
— А здорово, слышь, она чешет!
— Так ему и надо, чирью!
— Все-таки жалко, робя, баба, а бьет!
— Кого там бить-то? Гниду?
Звякнула калитка. Заглянула в створ бегавшая в лавку Танька Двоеданка. Ахнула и скорее бежать. Стало все ясно: уж если Танька узнала с уха на ухо, то слышно будет с угла на угол.
— С топором бегала молодая-то за Сысоем Ильичом. Догола его раздела. Срубить голову метила, да не дали: работники помешали.
— Брешешь?
— Вот те Христос! Терешка-пастух научил ее. Сруби, говорит, ему башку-то, и богатство все наше будет!