Соленая Падь
Шрифт:
– Документов вроде не было. Разве что при бабе... Которая в тарантасе была. Они ее тоже сперли.
– Что за баба?
– Ну, штабная. Которая при Брусенкове состоит, при главном революционном штабе.
– Черненко?
– Черненко...
– Оторвали, язви их, кусок. Была и нету. Из-под самого носа увели!
– Брусенков сильно сердитый будет. Грамотная баба. Он без ее ни шагу.
Мещерякова вынесло из дверей избы, он подхватил с перил крыльца повод гнедого и уже верхом крикнул:
– Это что же за партизаны, что за мужики, когда у них баб
За распахнутыми воротами поскотины остановился, чуть подождал. Один за другим подскакивали верховые, он еще приказал Гришке:
– В обход мочажины на большак и по большаку с криком, с шумом гоните до самой Салаирки.
– Сосчитал рукоятью нагайки троих: - Первый, второй, третий! За мной!
Тронул вправо, через пашню.
Он рассчитывал, что Гришка со своими конниками спугнет бандюков с большака на проселок вправо. Проселок на неудобной этой, мокрой и озерной местности держался вдоль большака, верстах в двух от него, потом круто брал еще вправо, на деревушку Семиконную. Если бандюков нет ни на большаке, ни на проселке - значит, они белые, к белым и ушли. Их уже не возьмешь, но хотя бы узнаешь, кто такие. Если свои, с Освобожденной территории, так не должны уйти далеко. Будь они все верхами - пошли бы пашней, напрямик и куда угодно, но с тарантасом только две дороги: большак на Салаирку и проселок на Семиконный. На этом проселке и ловить банду...
Перемахнув мягкую, только что сжатую пашню и с небольшой гривы снова спустившись вниз, под уклон, Мещеряков дал коням передышку. Лег на землю. Ночью вот так глядеть снизу вверх вдоль земли - далеко можно видеть, и бинокль хорошо берет, особенно движущиеся предметы, слышно так и совсем неплохо, если только вблизи тишина, никто тебе не мешает ни словом, ни вздохом. Мещерякову никто не мешал, кони похрапывали, так он отошел чуть в сторону, чтобы не слышать их.
Но не было ничего ни слышно, ни видно. Ночная осенняя степь чуть шелестела травами, где-то совсем близко была неубранная полоса хлеба, хлеб позванивал колос о колос, и о почву задевали невысокие облака. Тишина Мещерякова ничуть не разочаровала, он подумал - расчет его правильный: пашней бандюки не поехали, побоялись, на пашне останется след, по следу их с рассветом настигнут, хотя бы и за много верст.
Проселок же где-то близко давал большую петлю, на ту петлю и метил Мещеряков, соображал, как бы не ошибиться в темноте, не взять правее либо левее...
Вспоминалось: наутро предстоит сражение, но азарт погони, еще какое-то упрямство охватили его, он легко уговорил сам себя: "И здесь успею и там! До рассвета далеко еще!"
Все-таки немного погодя, прислушиваясь к прерывистому дыханию гнедого и беспокоясь, как бы не загнать его, как бы не вывести его из строя, он подумал опять: "К бою-то к нынешнему, к особенному бою, я уже сильно готовый! Как бы не потерять эту готовность. Не опоздать, не промахнуться..."
Опять похрустывала под копытами нескошенная трава. "Успею!" - думал Мещеряков, а когда выехали на крутую петлю проселка, выехали точно, не забрав ни право, ни лево,
Проселок огибал здесь глубокий, мокрый лог, как раз от поворота шел круто под уклон, примерно за версту пересекал этот лог и поднимался в обратном направлении.
По прямой на ту сторону - рукой подать; прошлась по той стороне луна, так проселок с плюшевой синеватой пылью даже на какое-то время видно стало. А еще стали видны фигуры конных, и тарантас тоже мелькнул. И колеса стукнули. И копыта.
Но это было по прямой, а туда-обратно - две версты, притом одна верста в гору и размытая, неустроенная, саженей, верно, тридцать длиной - гать, по которой коней надо вести спешившись. И еще, как это часто бывает, что вместе с одной неприятной догадкой сразу же приходит и другая, Мещеряков вспомнил карту местности, а на карте проселок - как вслед за этим логом он дает развилки еще на два или на три населенных пункта, а уже после того достигает деревушки Семиконной.
– Ушли...
– сказал он.
– Ничего больше не выдумаешь - ушли, гады...
И погоня показалась ему глупой, никчемной, и себя самого он за эту глупость сильно стал упрекать: ну зачем он-то поскакал! Полководец, перед боем! Даже и во тьме не глядел бы на тех людей, которые были с ним рядом.
С той стороны крикнули:
– Щ-щенки мещеряковские! Слюни-то поди до полу у вас достали уже?
Все слышно было, как там притормозили, как спешились - дали коням передышку, чувствуя себя в безопасности. Даже и огонек цигарки будто бы мелькнул.
Внизу, по дну лога, булькала вода, кое-когда волновались камыши. После захрюкала свинья. Наверное, одичавшая какая-то - ушла из Протяжного либо из Семиконной еще весной и одичала в этом буераке окончательно...
Когда на той стороне зашевелились, должно быть, решили снова трогаться в дорогу, Мещеряков вдруг подъехал к самой кромке лога и крикнул:
– Эй, ребята! Слышно вам?
Кто-то там, на той стороне, кашлянул, кашлянул не просто так, а в ответ, и он крикнул снова:
– Так это я, Мещеряков, и говорю! Лично! Вот какое дело: бросайте тарантас и бабу - живую, невредимую. Сами - с богом! Даю обещание - никто вас не тронет. Когда же вы несогласные, с утра половина моей армии пойдет по вашему следу, и говорю точно: пойманные будете все! Я на следу на вашем стою и уже не сойду с него! Мало того, всю вашу родню возьму, всякого возьму, кто из ковшика подаст вам воды напиться! Ни тетки, ни дядьки вашего живыми не оставлю! Все. Договорились. Поняли друг друга!
С той стороны грохнул выстрел.
Кто-то рядом с Мещеряковым тоже вскинул было винтовку. Мещеряков сказал:
– Отставить! Вот разве в кусты зайти, а то они, может, в действительности видят нас хорошо.
В кустарнике переждали беспорядочную пальбу. Пули шли все больше правее, цокали о ветви, посвистывали.
Когда на той стороне угомонились, Мещеряков крикнул снова:
– Ну, ребята, так мы едем! Бросайте тарантас с бабой на открытом месте, на лужке. Чуток подальше того, как сейчас стоите. Чтобы без провокации мы ее взяли обратно.