Соленая Падь
Шрифт:
– Пошли по армии безотлагательно. До начала совещания.
– Опять сердито посмотрел на Мещерякова. Такого взгляда у своего начштабарма Мещеряков не видел, не приходилось.
– Так вот, товарищ главком, нынче спросят с тебя ответ. И всем нам тоже необходимо понять - что мы делаем? Иначе - как же делать дальше? По чести и совести?
– Одержу победу - вот мой суд, мое оправдание. Все, что касается приказа, - пойдет срочно, экстренно, строго секретно, - ответил Жгуну Мещеряков.
А нынешний
В полдень стали собираться в Протяжном представители районных и главного штабов. Мещеряков рассматривал людей.
Были лица известные - все тот же Брусенков, Довгаль, Толя Стрельников, Тася Черненко. Были Петрович и бывший комполка двадцать четыре, ныне комдив-один. Он уже сделал несколько небольших, но удачных сражений, успел. В самом деле - расторопный парень.
Появился краснолицый представитель какой-то вновь восставшей местности, расположенной на севере, в самом урмане, после - начальники и комиссары отдаленных районных штабов, их в разных местностях называли тоже по-разному.
Всего человек двадцать - двадцать пять.
Представители Луговского районного революционного штаба были нынче в центре общего внимания.
Почему-то вдруг вспомнили все разом, что и восстание загорелось именно в Луговском, потом пошло и пошло по Нагорной и Понизовской степям, осенью прошлого года перекинулось в Верстово, а ранней весной - в Соленую Падь; что Луговской РРШ - самый крупный по числу волостей.
Представителей Луговского РРШ было двое, ни того, ни другого Мещеряков никогда прежде не видел. Один из них - высокий, лысый - подошел к нему:
– Кондратьев!
Поговорили.
Кондратьев - из питерских, из рабочего продотряда - оказался в курсе военных событий на Освобожденной территории.
Мещеряков зорко приглядывался к собеседнику. Слухи о человеке с некоторых пор были повсюду - в здешней местности и в Верстовской. Говорили смелый человек, очень головастый и - кремень, бьется с белыми насмерть.
"Все правильно, - думал Мещеряков, разговаривая, слушая тяжковатый, нутряной голос Кондратьева.
– Правильные идут слухи, такой он и есть, этот человек..."
Приятно стало. Радостно как-то.
После Мещеряков спросил:
– А напарник твой?
Он подумал, что если Кондратьев - человек пришлый, так помощником у него обязательно должен быть кто-нибудь из местных мужичков. Может, известный Мещерякову не в лицо, так снова понаслышке.
Но и второй представитель оказался не кто-нибудь, а матросик. По веселому синему рисунку, выползающему из-под рукава на кисть правой руки, это было видно. Напирая на "о", матросик сказал:
– Говоров Андрей...
Пороховой. Через огонь, воду, медные трубы проходил не раз. Невысок, двигается, говорит
– Балтика?
– спросил Мещеряков.
– Черное море.
– А-а-а... Черное.
– Не нравится?
– Черное - оно в пятом году хорошо себя показало. А в семнадцатом, при полном одобрении тогда еще морского Колчака, посылало делегацию в Питер. Триста человек. Агитировать за продолжение войны до победного конца.
– А ты - знаешь?
– Знаю. Видел, делегатов этих в Питере таскали по нужникам. Макать. Смотреть не ходил, дошло ли до конца - говорить не могу.
Мещеряков хотел пошутить, а матросик в лице переменился.
– Говоришь по-чалдонски. А в Питере бывал! Уже не с той ли пехотой, которую временщики к себе на помощь вызывали?
Вот так пошутил. Познакомился!
– Не с той... Был делегатом от фронтового солдатского комитета к Питерскому Совету.
После этого Говоров вздохнул, нехотя признался:
– Прореха имелась у нас на флоте. Не распознали обстановку. Хотя вскоре и для нас Питер сделался столицей революционных идей. Как для магометанцев город Мекка.
– И вдруг громко, отрывисто крикнул: - Ну? Начали, что ли?
Открылось чрезвычайное совещание.
Первым заговорил Брусенков. Тотчас, хотя и тихо, его перебил Довгаль:
– Ты? Опять?
– Я.
– О чем? О каком предмете?
– Обо всем.
– Как?
– Мы по сю пору говорим один об одном, другой об другом. В результате нет ни у кого настоящего взгляда. Не хватает. Поэтому надо сказать в целом. Пора!
Говорил Брусенков не просто так - речь красиво написана черными чернилами; писала Тася Черненко, ее рука.
Бумажку за бумажкой прочитывал Брусенков. Из одного пиджачного кармана их вынимал, в другой бережно складывал.
– Повсюду идет разложение колчаковской армии, - излагал он.
– Белые солдаты и даже казаки дезертируют, много случаев убийства офицеров, многие переходят на сторону партизан. Чехи, поляки, другие легионеры неохотно идут в бой, больше беспокоятся, чтобы вовремя эвакуироваться на восток...
В этих условиях можно отдавать колчаковцам села и деревни, пусть берут. Это - ненадолго. Даже наоборот - чем больше противник будет проводить карательных экспедиций, больше рассредоточиваться на мелкие отряды - тем разложение его изнутри будет сильнее. Правильной войны вести с противником не надо, такая война только поддерживает его организацию, заставляет солдат и впредь оставаться в полном подчинении офицерства.
Дальше Брусенков уже должен был перейти к партизанской армии.
И перешел.