Соленая Падь

Залыгин Сергей Павлович

За окном видно было тройку... Коренник ступал с ноги на ногу, и его теплые напряженные мышцы Мещеряков опять почувствовал под рукой. Правая пристяжная, положив голову на прясло, норовила дотянуться к серенькому стволу уже опавшего, с редкими листочками на самой вершине тополька. Хотела погрызть горьковатой коры.

Обязательно кто-то должен был сейчас же удержать Мещерякова в Протяжном. Сильно удержать, умело и строго. Сделать - как сделали когда-то солдаты саперной роты: не выдали, хотя все до одного знали, что некто, как он, порубил портрет его величества.

Не

сделает никто - и загремит тройка, запылит осенней перемолотой пылью, а где выпали дожди - поднимет брызги жирной радужной грязи. После снова привезут ему Брусенкова. И, должно быть, тогда, вовсе не сейчас, откроется настоящий новый счет.

В это время Мещеряков заметил взгляд - Жгун смотрел на него так же сердито, как и утром смотрел.

Седая голова Жгуна только немного не доставала досок потолка с белыми полосами крест-накрест. Он был худ, чисто выбрит, стоя, одну руку держал строго по шву гимнастерки, другую - на перевязи - поперек груди.

Заговорил, и тотчас суд, который только что здесь происходил, перестал даже казаться Мещерякову судом, потому что до сих пор в нем не участвовал Жгун.

Заговорил же он о заеланских полках.

Полки не ругал, Куличенко - тоже, только один раз и сказал слово "измена", потом стал доказывать, почему это слово сказано им: потому что заеланцы ушли в критический момент, потому что, уйдя, даже не попытались разрушить железную дорогу, прервать движение белых по восточной ветке и тем самым оказать поддержку партизанской армии, потому что не сообщили о своем уходе, потому что потеряли с армией всякую связь, в то время как и сейчас еще так или иначе с заеланскими полками можно было бы взаимодействовать.

– В партизанской войне нет дисциплины регулярной армии, - объяснял Жгун.
– И не может быть. Нет устава боевой службы. Но ошибается тот, кто подумает, будто нет воинского долга, нет суда за его нарушение... Прошу совещание издать документ по поводу заеланских полков, назвать этот документ: "Тягчайшее преступление против революции". Разослать по армии.

– Прошу поднять руки!
– объяснил Петрович.

Подняли единогласно.

Жгун чуть склонил голову, поблагодарил:

– Спасибо...
– Откашлялся.
– Заеланские полки завтра могут стать бандами. Банды могут отвергнуть от нас гражданское население. Прошу чрезвычайное совещание откомандировать с упомянутым выше документом начальника штаба Жгуна в Заелань. Для предотвращения возможных последствий указанного события. Все согласны?

– Все...
– опять ответил Мещеряков, а потом еще сказал: - Слушай, Жгун, а ведь они тебя растерзают, заеланские. Им другого выхода не будет!

И он это не зря сказал.

Некто, как Жгун, был самым настойчивым сторонником объединения армий.

Некто, как Жгун, был за переход верстовских вооруженных сил в Соленую Падь.

Армия это знала, лучше других знал Куличенко. И чем больше за это время каратели совершили в Заелани - выпороли, убили, сожгли, ограбили, - тем труднее было представить себе, как Жгун явится

к заеланцам? Лично к главкому Куличенко?

Отчаянно храбрый и будто бы добродушный, будто даже с ленцой, Куличенко страшен в злобе: глаза наливаются кровью, на бороду обильно течет слюна.

Видел однажды Мещеряков, довелось увидеть, что тот - кровоглазый, мокробородый - сделал с пленными карателями!

Остановить Куличенко могли только ужасные мольбы - когда падает перед ним человек ниц, хватает за ноги, с земли молит о пощаде. Но ведь Жгун на землю не падет!..

Панковский, начальник РРШ, нагнувшись к Тасе Черненко, вполголоса спрашивал:

– А детки есть? Товарищ женщина, есть у товарища Жгуна детки?

Тася повела плечом, отвернулась. А Мещеряков опять знал: детей у Жгуна двое. Еще жена и мать. Все на белой территории. В Забайкалье. Под атаманами Семеновым и Калмыковым...

– Поманивает к своим-то? К своим - поманивает, а нас обходишь маневром?
– И еще что-то хотел сказать Брусенков Жгуну, но остановился.

Проголосовали. Жгун опять сказал:

– Спасибо... У меня - все, - и сел.

– Да...
– сказал Кондратьев.
– Да-а... Вот так. Армия что же, будет без начальника штаба?

Жгун ответил ему:

– Главкому нынче необходим не столько начштабарм, сколько настоящий комиссар. Комиссар есть - это товарищ Петрович. Поскольку не все полностью в курсе дела, прочти, товарищ Мещеряков, последний приказ по армии. Прочти весь - от начала до конца.

– "Славной крестьянской Красной Армии главнокомандующий товарищ Мещеряков со штабом шлют сердечное приветствие..." - стал читать Мещеряков. Он читал, Жгун на него смотрел, а он читал все громче и громче... Приказ снова оживал перед ним, снова он этому приказу подчинялся с тем необыкновенным желанием, которое было пережито им нынче утром.

О сапожниках очень громко прочел.

О ротах спасения революции, об окончательном назначении комиссаром армии товарища Петровича.

Петрович, когда о нем читалось, встал, тоже руки по швам... И Жгун опять почему-то встал в это время, и Кондратьев с матросиком Говоровым.

А Брусенков сидел, молчал со странным каким-то и не сразу понятным ожиданием. Но потом Мещеряков понял: Брусенков ждал, нет ли в приказе чего-нибудь и о нем. Не упоминается ли он? Нет, Брусенков не упоминался. Ни хорошо, ни плохо - никак.

– "Наша победа - неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией - неизбежен!" - закончил Мещеряков. Подошел к Жгуну, протянул приказ: - Передашь заеланцам.

– Будет сделано.

Они четко козырнули друг другу, стоя "смирно", и Мещеряков вышел в ограду, тотчас направился к Гришке Лыткину.

– Ну, Гриша, какая жизнь?
– спросил строго и как будто все еще глядя в лицо Жгуна.

– Распрягать? Распрягать, Ефрем Николаевич?
– вместо ответа спросил Гришка и тут же тронул коней. А супонь на кореннике так и не затянул, дуга болталась в гужах туда-сюда. Подъехал к побеленной конюшне.