Соленые радости
Шрифт:
В стойку на тренировках он «затаскивал» веса, которые перекрывали рекордные в толчке. Лишь относительная слабость рук не позволила ему тогда же установить рекорды, обгоняющие время на добрый десяток лет.
Руки, конечно же, можно было «раскачать». Набор выверенных упражнений заставил бы их принять силу и налиться силой. Но тогда бы Семен потерял преимущества своей манеры работы в темповых упражнениях. Именно поэтому он избегал много приседать с весами.
Его стиль складывался из точности и силы подрыва. Схема выполнения темповых упражнений обеспечивала преимущественную работу
Сначала Семен скорее инстинктивно, чем сознательно, противился силовым тренировкам. После тренировок на «объем» он заболевал, терял чувство подрыва, а самое главное – веру в себя. Для него нагрузки должны были быть, прежде всего, щадящими. Сообразно его типу нервной системы следовало создать и свою систему тренировок. Этого он не понимал. Да и не только он…
Сила манила, дразнила. Он мечтал отгородиться силой.
Недостаток силы все время искушал его на «объемные» тренировки. Азарт силы подбивал на риск. Переубедить его было невозможно. Дома он тренировался один. И всякий раз долго и трудно выбирался из перетренировок…
В тот год осень походила на лето. Желтизна пощадила листву. Обильно цвели розы, георгины, астры. Воздух, нагретый солнцем, настаивался запахами цветов. Бабочки, стрекозы, жуки, оглушенные запахами, никли к цветам. Их можно было толкнуть пальцем, а они лишь сучили лапками, не пробуя улететь. И жаром солнца отходили стены улиц. И ослепительно белы были паруса случайных облаков…
Не было у меня в спорте человека ближе Семена. И не раз мы выручали друг друга. Я не умею менажировать, сгораю во время менажирования. Я избегаю появляться в зале до дня своего выступления. Никакое искусство владеть собой не избавило меня от этого волнения. Борьба других вызывает во мне яростный отзыв.
Я научился владеть собой, но не быть равнодушным. Я все проделываю с теми, кто выступает. Я могу сгореть в чужих поединках.
И я запретил себе бывать в залах до дня своего выступления. И только для Карева я делал исключение. Я менажировал его на всех чемпионатах.
У Сашки Каменева была большая сила, а когда приходит чрезмерное возбуждение, часто пропадает тонкость навыков, и тогда «железо» поднимает грубая сила, или, как говорят атлеты, «работаешь на силу». Для Семена работа на силу означала проигрыш.
Семен нуждался в опоре. Ему нужна была вера других. Вера в него. Он всюду искал эту веру. В залах, которые встречали его дружбой, он показал рекордные результаты.
После выступлений Семена я был выжат и измучен. В дни, пока выступали атлеты других весовых категорий, я приводил себя в порядок. Но это не всегда удавалось. Возбуждение, и без того тлевшее перед большими чемпионатами, уже не оставляло меня. Во всяком случае, тогда в Амстердаме последние четыре ночи я спал едва ли по четыре часа. Часы тревожного забытья. Забытья, в котором все слышишь. И в котором ведешь счет всем своим шансам и шансам соперников на успех. И слышишь все шумы гостиницы, города и каждую свою мышцу…
Тогда в Амстердаме Мунтерс проиграл Кареву.
А моими конкурентами оказались Кейт и Сазо. Мэгсон переманил Кейта из легкой атлетики. Кейт отлично толкал ядро. Он был одарен силой, но загубил ее искусственным прибавлением собственного веса. Он принимал специальные препараты и за полтора года наел еще пятьдесят килограммов. Вес лишил его возможности тренироваться по-настоящему. А без тренировки нет результата, какой бы силой ты ни был одарен.
Пять лет спустя Мунтерс стал тренером Гарри Альварадо.
Альбомы репродукций Ван-Гога, Моне, Манэ, Дега, Сезанна – нью-йоркские издания Дюмонт работы Абрамса. Кажется, тронь рукой и ощутишь фактуру холста. Альбом я приобрел в Париже.
Ван-Гог! До боли ощущаю муку рисунка и цвета. Боль преследует. Я озираюсь. Потом торопливо прячу альбомы в чемодан. Сажусь в кресло. У меня дрожат руки.
Монотонно барабанит дождь в стекла.
Нагрузки, формулы, эксперимент, новые результаты! Я действительно возомнил о себе! Всяк сверчок знай свой шесток. Слава?! Любой, кто знаком со спортом, слышал обо мне. Все титулы, призы, медали – мои! Ничего не прибавлю к славе.
Тогда зачем все это?! Другие воспользуются выводами эксперимента. К новой методике приложат еще и свои знания – сотрут мое имя. Я сам сотру его… Всем плевать, что ты отказываешься наедать вес, отказываешься быть искусственной силой. Ущербной силой.
В соседнем номере кто-то гоняет магнитофон и стучит на пишущей машинке.
Кому нужна чистая сила? Что за химера? Ложье, Альварадо, Пирсон, Зоммер… формируют силу препаратами, собственным громадным весом. Ты никому не нужен. У Лескова сказано: посмотрела во вчерашний день и увидела, что она дура. Теперь я уже вчерашний день. Глупый, наивный день.
«Экстрим» внушает, что лишь у твари прочные радости. И боли минуют лишь тварей.
Стою перед зеркалом. Судьба и в самом деле одарила меня силой. Объедаюсь силой…
Смеюсь хрипло, неестественно. Я по-прежнему отравляюсь настоем этих сумеречных дней.
В приемнике мужской голос, беспечный, как младенческая погремушка. Окно слепнет дождевой рябью. За форточкой мокро шумят деревья.
Я чту жизнь. Твердый огонь желаний. Стойкость назначенных дней. Вереницы лет, назначенные в стойкость. Жизнь бесстыдно хороша, когда доверяется силе…
Облака несли желания. Солнца запутывались в этих желаниях. Ветры нашептывали все недосказанные слова. И околдовали меня…
Разглядываю свой номер. Бледно-зеленые обои. Будильник, встроенный в стену над изголовьем кровати. Над тумбочкой – бра. Кровать. У другой стены диван.
На столе стопка конвертов, термометр, газеты, черная телефонная книга. На термометре семьдесят градусов по Фаренгейту. У стены журнальный столик. На столике керамическое блюдо в розовых глазурных лангустах, белый телефонный аппарат и черные томики Евангелия на нескольких языках. Наугад открываю Евангелие. Перевожу с французского: «Когда я совсем выучен, все будет только таким, как учитель…»