Соленые радости
Шрифт:
– «Песни любви» – да. Цорн гладит бутылку:
– Закон не велит нам дружить.
Он поворачивается и разглядывает себя в зеркало шкафа:
– С годами начинаю походить на просиживателя штанов, этакого злостного неудачника. Женщины не задерживают на мне взгляда, и сие по-настоящему опечаливает.
Из книги выпадают листки. Поднимаю. Угловатым почерком размашисто написана последняя строчка перевода: «Так было в книге судеб».
Цорн раскладывает газету. Читает заметку о Хубере, расспрашивает Поречьева. Ржавые голоса. Голоса без смысла и чувства.
Мне зябко. Встаю, натягиваю
«Так было в книге судеб» – слова настаиваются ядом. Слепо мотаю головой.
– …Согласно словарю Михельсона, – доносится откуда-то голос Цорна, – прелюбодейство – это любопытство до чужих удовольствий. Забавнее и не сочинишь, а? Улыбаюсь тому месту, где должен быть Цорн, улыбаюсь шагам Поречьева. «Все, что могла сделать медицина, было сделано. Спорт уничтожил его…»
Усилием воли возвращаю себя в действительность. Вижу, как встает Цорн, как протез неловко скользит по полу, как он прячет трубку. Пенковая трубка в форме головы носорога желтовата, но не куревом, а цветом времени. Старая трубка. Футляр изнутри оклеен синим шелком. Золотыми буквами вытеснено: «Sommer, 1896». Шелк в нескольких местах прожжен. Вдруг вижу фальшь Цорна. Он кажется мне беспомощным. Цорн снимает с вешалки плащ.
– Жаль парня, – говорит он о Хубере. – Гибнут наемники силы. Там, где чрезмерная самоотдача или супермастерство, там душа должна почивать. Почивать беспробудно – тогда успех обеспечен. Призовая сила и душевные потемки – сочетание в данном случае необходимое. Иначе судьба может сыграть на нервах скверную партию…
«Нет высших благ без разочарований», – вдруг вспоминаю я слова Гете. Глумятся надо мной слова.
Цорн, прихрамывая, выходит в коридор. Машет шляпой:
– Сэр, ваша радость преждевременна. Я скоро вернусь.
В номере запах духов и табака. Отворачиваюсь, чтобы не выдать себя.
– Половину жизни прожили в гостиницах, – говорит Поречьев. – Цыганили по свету.
– Другую в залах. – Я наклоняюсь над сумкой с тренировочными вещами и делаю вид, что занят. Бинты и в самом деле следует просушить. Разматываю и вывешиваю их между стульями. Кидаю ключи Поречьеву: «Запрете. Я выйду. Ждут! Обещал автограф!..»
Никто не ждет меня. Бегу – от себя бегу.
Снова я на белой парковой скамейке. Она не обновлена краской, но чиста. Копоть смыта дождями. Влажная ватная тишина. Пальцы студит чугунная станина.
«Все, что могла сделать медицина, было сделано».
Ветер сорит стеклом дождя. Деревья перезревают соком дождей. Из луж пьют свою тоску все эти дни…
Моя обычная тренировка занимает до пяти часов, потом массаж – полтора-два часа. Без массажа я не успеваю «восстановиться» к следующей тренировке. Усталость, непрерывность тренировок оборачиваются одиночеством. И у меня нет сил его преодолеть.
И даже в зале я одинок. Я должен пропустить через мышцы тонны «железа». Рядом со мной новички, разрядники. Они приходят, уходят. Мы обмениваемся ничего не значащими фразами – я всегда захвачен работой. Веса, на которых я работаю и к которым привык, не прощают неряшливости. Я должен быть внимателен и собран – иначе я не справлюсь с заданными нагрузками. И я снова никого не замечаю. «Железо» обрекает меня на одиночество.
К концу тренировки я думаю только об отдыхе. Я мечтаю напиться воды и отлежаться. Мне ничего не надо – только бы отлежаться. Замкнутый круг тренировок, постоянное преодоление усталости – на другую жизнь меня не хватает.
Вне спорта я по-прежнему вынужден подчиняться эгоизму «железа». Я лишь на время отпущен «железом», но я непременно вернусь. Любой пропуск обесценивает труд предыдущих тренировок.
Великий ритм силы подчиняет мою жизнь. Нагрузки растут. Новые результаты требуют новой работы, повторения старой работы и новых напряжений воли. Всегда воля! Гонка не прекращается ни на мгновение. Большой спорт скареден на расход энергии для другой жизни. Он всегда это дает почувствовать на тренировках. Это дают почувствовать результаты соперников. Все должно вскармливать силу, вынашивать силу, становиться силой.
Веки мои громадны. Не могу их разомкнуть. Очень хочу и не могу. И от этого даже во сне испытываю тревогу.
Даже первое мужество ребенка – не бояться снов, но мой страх сильнее рассудка. Отравлен всеми усталостями и ошибками.
«Где Хубер? Где?» – шепчу я.
Я в поисках исчерпал себя. Хубер доказал: возврата нет. Я отдан на милость неизвестного. Милость!
Слышу голоса, шаги, прикосновение и прихожу в себя. Портье подает конверт. Киваю ему. Со стороны незаметно, что я спал: глаза прикрывала рука. Смотаю на часы: минут десять забытья. Компания пожилых мужчин беседует в соседних креслах. У окна вяжет старушка. Ее не было, пришла, когда я задремал. Клубок нитей из воспоминаний моего детства…
Я окончательно прихожу в себя.
Женщина лет тридцати поднимается в бар. Она ступает томно и капризно. Боа из белого меха закрывает плечи, она привыкла к своим выхоленным рукам, вырезу, открывающему грудь. У нее надменные губы и нежный округлый подбородок.
Бармена не узнать. Как учтив этот бледный, усталый мужчина! Бар в бельэтаже, но я вижу ее лицо, юбку и ноги. Природа славно потрудилась – это действительно совершенный экземпляр женщины. И алтарь ее явно не скудеет приношениями. Она бросает бармену несколько слов. Садится. Открывает сумку. Сузив глаза, закуривает. Бармен взбивает коктейль.
Вскрываю конверт. Листки на английском, немецком, французском языках. Читаю французский текст:
«Все, чьи души блуждают, – я служитель мирового духа! Плоть мою я взял в зубы мои и душу мою держу рукой моей!
Нераздельность сердец – вот завещание поколений! Люди отходят от пути праведного, заходят в пустыню и гибнут.
Господь, помоги за пороками, слабостями и обидами сохранить душу! Господь, вразуми! Человек, не бойся изранить руки о скверны ближнего! Лучше доброе имя, чем добрый елей. Зло оттачивает зубы в равнодушиях мира. Благополучны разбойничьи шатры. Не рассуждай о добре – твори его. Не бойся изранить руки ласками. Зло в привычке брать и только брать. К чему злые остаются жить, достигают старости в расцвете сил?