Солнце в ежевичнике
Шрифт:
Отец сказал ей, что нищета и зависимость иссушают душу, и люди мельчают, превращаются в гнид, совесть и гордость становятся для них непозволительной роскошью, но она должна поклясться, что с ней этого не произойдёт, и Гарриет поклялась, а ещё она пообещала ни при каких обстоятельствах не брать в долг и не воровать. Впоследствии она поняла, что отец с ней тогда прощался.
Месяцы, предшествующие аресту, они провели в скитаниях, непрестанно меняли квартиры. Сколько раз они шли так по Лондону, от жилья до жилья, усталый джентльмен за руку с неряшливой щуплой девочкой. Порой Гарриет казалось, что его неприкаянная душа по сей день витает среди лондонской сутолоки и толчеи, затерявшись в толпе неунывающих кокни. Должно
Ложась спать, они ставили свой саквояж рядом с кроватью, и наготове у них неизменно была крепкая верёвка – на случай, если их вновь выследят кредиторы или нагрянет полиция. Когда Гарриет смотрела вниз, ей становилось страшно, но она преодолевала страх и решительно отрывалась от подоконника, и им удавалось сбежать от преследователей и исчезнуть в паутине переулков, но до бесконечности так продолжаться не могло, и однажды она спустилась из окна прямо в руки полисмена…
Об окрестностях долговой тюрьмы Айронкросс шла дурная слава. Эти тёмные грязные улицы, вызывающие страх и отвращение у порядочных горожан, научили Гарриет никого не бояться и ниоткуда не ждать помощи. Она чертила классики и прыгала, толкая впереди себя битку, сделанную из коробки от ваксы, бегала взапуски с беспризорными мальчишками, гоняла голубей, сизых, словно одежда заключённых, и старалась не упускать из виду окованные железом ворота: отца выпустят, а она тут как тут, подбежит к нему и бросится на шею. Трудно было понять, чем Гарриет жила. Она не попрошайничала, она как будто выходила на охоту. Если кто-то из сорванцов начинал дразниться или кидать в неё комья грязи, она забавно огрызалась и становилась похожа на волчонка.
Гарриет ждала отца. Летом началась недобрая жара. Суховей поднимал облака серой пыли, а кучи мусора источали омерзительную гнилостную вонь. К концу июня прошёл слух, что в Айронкроссе – сыпной тиф, и окрестности тюрьмы опустели. Теперь здесь можно было увидеть лишь некрасивую девочку в обносках и стаю бродячих собак, держащих её за свою. Гарриет не боялась этих чудовищ, играла и возилась с ними так, будто это надушенные болонки, принимая их оскал за улыбку, а они, завидев её, радостно виляли репьястыми хвостами.
Однажды случилось нечто странное. Сынишка надзирателя, который имел обыкновение обстреливать её из рогатки наравне с голубями, выбежал к ней и сунул ей миску своей недоеденной похлёбки. Гарриет испугалась – с чего вдруг такая щедрость, ни подвох ли тут какой, а он отвёл глаза. Вскоре она узнала, что её отец умер, и его сбросили в общую яму для заразных. Собаки выли тогда вместе с ней.
Дальнейшая её жизнь представляла собой подобие чёрных тюремных коридоров. Гарриет не была ласкова и разговорчива, не умела подольститься и оценила сполна, как трудно оставаться верной данному слову. Более того, обещание не брать чужого сводило на нет её шансы выжить, но она его выполнила не благодаря чему-либо, а вопреки всему.
И что же, теперь она должна была обесчестить своё доброе имя, признав себя воровкой? Ни за что! Уж лучше быть гиеной, чем гнидой. Она стояла, отрешённо прислонившись к каменной стене, опустошённая и как будто обескровленная, и вдруг в её ладонь ткнулся чей-то влажный прохладный нос. Огромная бурая дворняга, задрав лохматую голову, пристально смотрела ей в лицо своими умными карими глазами. Неужели Гарриет узнал кто-то из четвероногих товарищей детства? Нет, не может быть, век бездомных в Лондоне недолог…
Мисс Хадсон ушла, и директриса облегчённо вздохнула и признала, что без неё всё же лучше. Сегодня у этой попрыгуньи на уме одно, а завтра кто знает, чего она надумает, ведь жалованье полторы сотни фунтов в год на дороге не валяется. Присутствие в школе этой девицы раздражало миссис Рэкхем. Её мучило назойливое видение коварной соперницы, готовящей дворцовый переворот.
На своём месте – масляном, но горячем, как сковорода для выпекания гренок, – миссис Рэкхем смогла усидеть благодаря дипломатическому, как ей казалось, уму и осторожности, и уход мисс Хадсон оставил в её душе неприятный осадок. Кто всё же такая эта юная особа? Повадками своими она не похожа на безродную сироту. По представлениям мисс Рэкхем, повод для самомнения давали только деньги. Почему же неимущая учительница так независима? Кто её тайный покровитель и чего теперь от него ждать? Она довольно долго опасалась мести со стороны этого влиятельного господина и успокоилась, лишь когда прошёл слух, что мисс Хадсон видели греющейся возле уличного костра среди бродяг и проституток.
А Кимберли к тому времени уже и думать о ней забыла. Она хорошела, быстро росла, и мать не жалела средств на её наряды. Кимберли всё чаще грубила наставницам, всё высокомерней держалась с подругами – она знала себе цену. Может, её отец и был тираном, но оставил им с маменькой в наследство хорошую сумму, и с таким приданым Кимберли предстояло стать одной из самых завидных невест прихода.
Миссис Дженкинсон упивалась красотой дочери, и вдруг выяснилось, что ей и самой ещё под силу покорять сердца мужчин. Кимберли было пятнадцать лет, когда они пошли в оперу и повстречали там его. Он бесцеремонно направлял монокль на их ложу и улыбался обворожительной солнечной улыбкой – юный лорд Честертон, щёголь и красавец. Заметив это, они встрепенулись, приосанились и разом прекратили зевать. С трудом дождавшись антракта, лорд пришёл к ним в ложу – страсть служила оправданием его дерзости. Он влюбился с первого взгляда, влюбился без памяти, но, к недоумению и досаде Кимберли, не в мисс, а в миссис Дженкинсон. Он осыпал маменьку комплементами и даже экспромтом сочинил в её честь сонет. Правда, Кимберли показалось, что она его уже где-то слышала, хотя кто знает – стихи, посвящённые кому-то другому, все кажутся одинаковыми. Так начался их головокружительный роман.
Лорд Честертон был на редкость хорош собой и внимателен. Он присылал миссис Дженкинсон шикарные букеты, в результате грузная сорокалетняя дама вообразила себя юной барышней, а может, даже бабочкой. Она грохала по дому своим внушительным весом, рискуя проломить парадную лестницу, и часами торчала перед зеркалом, самозабвенно примеряя новые наряды, чересчур светлые и воздушные для её возраста и комплекции. Порой Кимберли не могла удержаться, чтобы, отклячив зад, не передразнить маменькину походку, и удивлялась на лорда – чего он только в ней нашёл, он же годился ей в сыновья!
Однажды они заехали за Кимберли в гимназию, и девочки решили, что симпатичный молодой человек в ландо – её кузен.
Прежде отношение миссис Дженкинсон к приятелям и знакомым всецело определялось количеством дифирамбов, прозвучавших в адрес дочери, но теперь всё изменилось: наглец не обращал на Кимберли никакого внимания, и маменьку это вполне устраивало. Она распевала дуэтом романсы в обществе своего пылкого поклонника, а Кимберли хмуро слонялась из комнаты в комнату – ей неприятен был разыгрывавшийся в гостиной фарс. Как-то раз лорд улучил всё же момент, подсел к ней на кушетку и спросил: