Шрифт:
Глава 1
Квоттербеку мы должны были доверить свои жизни и свои души. Жизни — потом, а души прямо сейчас, на этом полигоне, за несколько часов до начала Матча.
Никто не пытался оттянуть момент передачи души, никто, кроме меня, поэтому я пошел последним: после Тайтэнда и Лайнмена, которые по очереди отправились в угол поля и сказали нашему Квоттербеку пару слов. Я наблюдал, делая вид, что мне все равно. Даже травинку в рот засунул, чтобы казаться равнодушным.
Тайтэнд потом сказал, что выглядел я полным придурком — бумажно-белый, со свисающей изо рта травой.
Я наблюдал — Лайнмен признался в чем-то с виноватым видом, и Квоттербек медленным движением головы показал: «назад». Он даже ничего не ответил, и я воодушевился, а потом сник, потому что подошедшему Тайтэнду Квоттербек прочел какую-то отповедь, во время которой Тайт стоял, неестественно высоко закинув голову, словно его вздернули.
На линию он вернулся злым и растерянным. На скулах его горело по красному пятну.
Потом они оба — Лайн и Тайт — посмотрели на меня, и я пошел по полю.
Этот момент запомнился мне на всю жизнь — я шел пружинистым длинным шагом настоящего Раннинга, демонстрируя свою силу Квоттербеку, а он стоял у стены, у полуразрушенной кирпичной кладки, и ветер гнал зеленые волны под его ноги, затянутые в высокие шнурованные ботинки.
Ремни на его поясе и куртке время от времени ловили солнечный блик, и я слеп, но шел прямо, боясь разглядывать его лицо.
Я — часть команды, во мне все пело. Я — часть команды, я — одно целое с теми, чье сердце идеально, чье зрение безупречно, с теми, у кого ни разу не поднималось давление, а в почках нет песка.
Наши мышцы питаются молочной кислотой, наши движения не знают осечек, наша выносливость феноменальна, а дух крепок. Мы — команда нашего Солнца…
И с такими мыслями я чуть не столкнулся с Квоттербеком, но он вовремя подался назад, и я встал столбом, сохраняя равновесие.
— Раннинг? — сказал он.
— Да, — согласился я и поднял наконец голову.
Квоттербек стоял и ждал. Ждал, пока я выверну перед ним наизнанку свою душу, а я не мог говорить — я был занят его лицом, потому что оно было важнее — лицо человека, который обязан сохранить наши жизни, довести нас до конца и заставить меня закинуть Солнце на ветку.
Он казался мне богом, и так оно и было, потому что бог — это тот, кто следит, чтобы подопечные не померли раньше времени.
Если было бы возможно, я бы сочинил пару молитв и обращался бы к Квоттербеку по ночам перед наспех сооруженным алтарем. Но мне не нужен был алтарь — Квоттербек стоял прямо передо мной, богоявление произошло, и я был восхищен.
Он подождал пару минут, а потом показал мелькнувшее в черном зрачке человеческое тепло и спросил:
— О чем ты не можешь думать спокойно?
Я ответил, и тепло исчезло. Квоттербек обдумывал, покусывая губы, а я ждал, и майка под курткой прилипла к спине, как ледяной пластырь.
Игрок команды обо всем должен думать спокойно — как Квоттербек. Это обязательное условие для выживания — уметь принимать мир рассудком, а не сердцем. Если у Игрока есть затаенная боль и волнение, он должен отдать свою душу. Проще говоря, поделиться болью с тем, кто не потащит в суды, на каторги или в Монастырщину.
Не знаю, что чувствовали
— А у тебя есть то, о чем ты не можешь думать спокойно?
До сих пор не понимаю, зачем я это ляпнул. Наверное, уже тогда хотел пробить брешь в защите Квоттербека, вычеркнуть его из пантеона богов… Но мне не удалось этого сделать ни тогда, ни сейчас — столько лет прошло, а я все еще вспоминаю его со священным трепетом и все так же готов соорудить алтарь.
Мне позволено говорить все, что угодно, верно? Так вот: никогда ни один из высших чинов Монастырщины, будь он трижды обернут в Священное Полотно и будь у него хоть крылья за спиной, не сравнится с Квоттербеком, у которого из регалий-то было всего — рюкзак со снаряжением, шлем с непрозрачным шилдкавером и камуфляжная куртка…
Убейте меня, распните, растащите по кускам, но он был лучшим.
Он был лучшим, поэтому в ответ на мой вопрос улыбнулся и сказал:
— К линии, Раннинг.
А это значило, что я вступаю в Игру.
Наша линия начиналась в центре маленького полуразрушенного амфитеатра. Мы стояли на заросшем высокой травой поле напротив развалин стен и трибун. Красный кирпич светился, в траве сверкали осколки битого стекла. Солнце стояло прямо над головой — Квоттербек дал нам выспаться, и мы успели перекусить и свернуть лагерь. Мне казалось — он прав и делает все к лучшему, а Тайтэнд, возясь с котелками, бубнил, что какой же это Матч, если спим до полудня. Лайнмен напомнил ему, что Квоттербек еще не одобрил состав, так что Матчем эта ночевка может считаться с натяжкой, но Тайт все равно бубнил и огрызался. Он был очень напряжен, и я подумал, что злится поэтому, но позже выяснилось, что у него просто паршивый характер и рычит Тайт постоянно.
Лагерь был свернут, души отданы, поэтому мы все стояли хоть ровно, по уставу, но чувствовалось, что почти висим на невидимых нитях, натянутых ветром. Опустошенные, легкие, бездумные. Глаза сухие, бесцветные. Отдали души, называется.
Мне было за нас стыдно, но Квоттербек словно ничего не замечал. Он возился где-то под стеной, что-то молча выкапывал и нас не звал.
Тайт время от времени тянул носом, но поначалу безрезультатно, а потом сообщил вполголоса:
— Реактивы…
Я учуял их только через несколько минут, когда Квоттербек подтащил к линии в брезент завернутое нечто — неправильной формы, очень условно круглое, с множеством выступов.
Он развернул запачканную землей оболочку, и оно показалось — наше Солнце. Наше синеватое металлическое солнце, замасленное, с начавшими уже разгораться огоньками на длинной панели, идущей по всему его объему.
Квоттербек положил ладонь на Солнце и весело взглянул на нас.
— По очереди, — сказал он, и первым выступил Тайтэнд.
— Теплое, — констатировал он, погладив Солнце.
Я смотрел — после его прикосновения зажглись еще несколько огоньков. То же самое было после прикосновения Лайнмена, который гладил Солнце осторожно, как больного зверя.