Солнцепёк
Шрифт:
Мы с Олесей перевели дух, выпустили из стеклянных дверей двух деловых хлыщей в рубашках, с портфелями, и зашли внутрь. Рядом с лифтом Серега неожиданно заспорил со мною. Он предлагал подняться на третий этаж на лифте, а я настаивал топать пешком.
– Дольше ждать этот лифт, – говорю, – пока он приедет. В этом здании уйма народу в лифтах ездит, никто не желает ногами ходить. Быстрее подняться по лестнице.
Но Олеся ни в какую не уступал. Уперся, как бык. Он иногда упрямый бывает – трактором не своротишь. Тогда я решил его не упрашивать и пошел наверх в одиночку. Давай, думаю про себя, кто быстрее. А на третьем этаже мне пришлось его, наверное, минут пять еще дожидаться. Я уже измучился весь, даже хотел опять вниз спуститься, гадал – сквозь землю, что ли он провалился, и тут Серега вываливает из лифта. Я рассержен
Я не стал Олесе ничего выговаривать, мигом остыл. Друг все-таки. Открыл молчком дверь, которая отделяла половину этажа от лестничной площадки, и потянул его за собою. За дверью располагалась мамина фирма. Олесе я кивнул, мол, иди смелее, не отставай, и мы с ним проследовали мимо вахтенного стола, за которым сидела допотопная старушенция лет не знаю под сколько. Если бы она не красилась так обильно, прямо как старшеклассницы в моей школе, в этом случае еще бы была надежда распознать ее истинный возраст, но у нее губы были ярче, чем красный сигнал светофора, и веки непонятного цвета – как у утопленницы. Она насуплено посмотрела на нас поверх узких очков и чуть заметно опустила подбородок в ответ на мое громкое «здравствуйте». Она знала меня – я был в этом стопроцентно уверен, – но почему-то никогда не улыбалась и не здоровалась со мною. Я имею в виду, не говорила «Здравствуй!» или «Привет, привет, молодой человек!», как другие делают. За все время я ни единого раза не слышал ее голоса. Нет, правда. Сотни раз здесь бывал, проходил мимо этой бабки с нарисованным лицом и ни разу не слышал, чтобы она разговаривала. Может, она немая, мелькнуло у меня в голове, и еще вдобавок глухая.
Ну, это я, конечно, переборщил, с глухотой. Так, поерничал. Я перестал думать о старухе и, приоткрывая двери одну за другой, отыскал аудиторию, в которой находилась мама.
– «Белые люди», – услышал я за спиной Олесин голос.
Я обернулся:
– Ты чего? – говорю.
Серега указал культей на стену рядом с дверью. На ней висела бронзовая табличка с надписью: «Тренинг-группа «Белые люди». Тут же было прикноплено бумажное объявление: «Уважаемые посетители курсов! Расписание на июнь-август 2005 г. можно узнать у ваших руководителей». Я посмотрел на табличку и объявление и с безразличием махнул рукою – мол, много здесь всяких табличек прикручено, всех не прочитаешь.
В кабинете кроме мамы находился еще и Андрей Олегович. Он вместе с мамой работал и тоже вел какие-то курсы. Что за курсы, я точно не знаю, меня это особо не интересует. Что-то вроде обучающих семинаров для тех, кто в фирмах работает, да в офисах разных сидит. Я с Андреем Олеговичем до этого уже три раза встречался, и мне он почему-то тотчас понравился, с первых минут. Наверное, потому что не лез ко мне с разными идиотскими шутками и с бессмысленными расспросами, ненужными никому, какие обычно другие родительские знакомые затевают. Они вечно либо поучать принимаются, либо строят из себя моих закадычных друзей. А одна мамина подружка тут недавно и вовсе фортель выкинула! Она погладила меня по щеке с лукавой улыбочкой и негромко спросила, не завел ли я уже себе «девочку». Я смутился и покраснел, а она, рассмеявшись, толкнула меня в бок обтянутым юбкой бедром. Она вечно ко мне пристает с нескромными разговорчиками. Не зря мой отец ее называет профурой. А вот Андрей Олегович не надоедает мне пустыми вопросами. Он хоть и невысокого роста и сложения не богатырского, но, несмотря на это, в нем сразу же ощущаются уверенность и сила. Мужское и надежное что-то, располагающее к себе. Лицо у него хорошее, честное и открытое. Подлянки в нем не ощущается, в его лице. Ведь у людей лица какие хочешь бывают. Бывает, попадаются такие, что сразу не определишь, что и к чему, чего ждать, или в другой раз, наоборот, понимаешь – лучше с этим типом ухо востро держать. А бывает, встречается лицо, как у Андрея Олеговича. И смотрит он по-особенному. Глянет на тебя пристально, и кажется, будто всю твою душу насквозь высветил, всего тебя понял. Понял и поддержал.
Когда мы с Олесей вошли, мама с Андреем Олеговичем раскладывали на столе бумаги и о чем-то негромко совещались. Мама первой подняла голову на звук наших шагов и, увидев меня и Олесю, направилась к нам навстречу.
– Здравствуй, Сережа, – мягко сказала мама.
Олеся тоже поздоровался
– Вовремя пришел, скоро тренинг начнется, мне нельзя будет отлучаться. Сейчас я тебя отведу в студию, а Сережа пускай здесь подождет. Хорошо? – она внимательно посмотрела на Олесю, затем опять перевела взгляд на меня.
Что тут скажешь? Серега буркнул что-то невнятное себе под нос и ушел в конец аудитории, где устроился за столом в последнем ряду. На его месте я, наверное, точно также бы поступил. По-сволочному себя чувствуешь, когда за тебя решают, чего ты должен делать, а чего нет. Бесправным щенком на поводке себя ощущаешь.
– А со мной ему нельзя? – спросил я без всякой надежды. Я же видел, Сереге хотелось побывать в настоящей фотостудии и посмотреть, как меня будут фотографировать.
– Нельзя, Никита, – сразу же отрубила мама и вышла из аудитории.
Я с неохотой поплелся за нею. Она провела меня на четвертый этаж и представила какому-то пижону лет пятидесяти с короткой стрижкой, в модных льняных штанах и оранжевой, просторного кроя, рубахе, который, как выяснилось, и оказался тем самым чудо-фотографом. Пока мы шли с мамой по коридору, я с ней словом не обмолвился, и у меня за это время пропало всяческое желание фотографироваться. Поэтому, когда мама называла мое имя этому моднику, я стоял напротив него с кислой физиономией и демонстративно пялился в потолок. И понятно! А как я должен был себя вести, если она с моим другом так несправедливо обходится?!
Это между мной и родителями еще с тех пор повелось, как Олеся взорвался и остался без руки. Мне тогда мама напрямую заявила, чтобы я с Серегой больше не встречался и дел с ним никаких не имел. Строго – настрого пригрозила, что если узнает, что я с Олесей вожусь, из дома меня не выпустит, под арест посадит. Точно он заразный какой! Будто от него смертельную холеру можно было схватить или язву сибирскую! Я понимаю, родители меня от опасности уберечь пытались, думали Олеся – источник этой самой опасности. Они же не знали некоторых подробностей из нашей жизни. Таких, например, что это я Олесю научил газеты селитровать, а не он меня. И если по-справедливому разобраться, следовало бы еще подумать хорошенечко, кого защищать нужно было, меня от Олеси или наоборот.
С Серегой я, понятное дело, дружить не бросил, зато с родителями потом два месяца через пень-колода разговаривал. И нисколько не жалею об этом. Сами виноваты. Серега у меня с раннего детства самый что ни есть близкий друг, а они хотели меня Олеси навсегда лишить. Вот отчего у меня настроение упало. Потом родители, естественно, переменили свое отношение к Сереге. Скорее всего, сообразили, что неправильно поступают, да и деваться им все равно некуда было. Но обида у меня на них за Олесю все еще до конца не выветрилась. Я подметил, обида – она такая дрянная болячка, что долго внутри человека держится. Почище гриппа или ангины. Бывает, ты изо всех сил стараешься забыть и не думать о каком-нибудь скверном случае, который с тобою произошел по чьей-нибудь вине, но ведь нет, случится что-нибудь, да и сбередит эту болячку. Как, например, у меня с родителями теперь выходит. По мне лучше было бы, чтобы вместо обид синяки или царапины на теле появлялись. Синяк ведь бесследно исчезает, особенно когда на него внимания не обращаешь, даже крошечного пятнышка не остается, а обида – она может на долгие годы в душе засесть и саднить настырно время от времени, покоя тебе не давать…
После того как мама назвала мое имя, модник расцвел в картинной улыбке и провел меня внутрь студии. А мама поспешила назад, у нее ведь занятие должно было начаться.
В фотостудии, конечно, имелось на что посмотреть, врать не стану, занятное местечко. Приборы разные, фонари на треногах, зонтики специальные, чтобы свет отражать. Штучки какие-то особые, навроде сценического реквизита, по углам стояли. А рядом с правой стеной даже часть нарошнечной комнаты была сооружена: на полу лежал толстый овальный ковер, на нем раскорячился низкий стеклянный стол, а вокруг были расставлены шикарный диван и старинные резные стулья. Но меня не комната больше всего заинтересовала. Меня привлекли фотографии, которые висели в стеклянных рамках на противоположной от бутафорской комнаты боковой стене. Модник взялся настраивать свою технику, приготавливаясь к съемке, а я в это время шатался по студии из конца в конец, вот и увидел эти снимки.