Сон о Кабуле

Проханов Александр Андреевич

Белосельцев больше не пугался темных углов и подворий, не думал о выстреле в спину. Отовсюду смотрели на него голодные, темные от страха и ожидания глаза. Все живое жалось, теснилось, торопливо уступало дорогу, стремилось занять как можно меньше места, плотнее прижаться к стене. Из дыр, из разбитых окон, из трещин и проломов смотрело горе. Он очутился в недрах огромного непроходящего горя, которое, казалось, стекало сюда столетиями, в эти трущобы и ямы, стояло, как темная гнилая вода. Он тяготился своей добротной непромокаемой обувью, непродуваемым кожаным пальто, сильным сытым телом. Даже болью и состраданием своим тяготился, не сопоставимыми с окружавшим его, остановившимся и онемевшим горем. Не умел откликнуться

на эту беду немедленной помощью. Откликался только страстным молитвенным ее отрицанием, желанием ее одолеть, развести руками, разобрать эти глиняные смердящие саркофаги, открыть их свету и воздуху.

«За этим вышли на тусклый Майванд… – думал он. – Для этого нацепили на себя автоматы, орем в мегафоны, глядим воспаленно на все стороны света. Чтобы после всех революций, после всех облав, перестрелок глянули чистые, не ведающие страха глаза той девочки в красных обносках…»

Так думал он, шагая за солдатом в бронежилете, с разбитой губой, кашляющим кровью на землю.

Проделав путь по Старому городу, они вышли опять на Майванд, заметенный снегом. Солдаты грузились в автобус. Дикторша телевидения в черной замше, испачканной известкой, кивнула ему. Уводили задержанных, подгоняя их автоматами.

Подкатила военная легковушка. Сквозь заляпанные стекла виднелись тусклые лица, автоматы. Среди кожанок и тужурок сидел кто-то в белом, бородатый, сжатый со всех сторон.

«Арестованный», – подумал Белосельцев. Однако по тому, как предупредительно и поспешно охранники растворили дверцы, протянули вглубь руки, помогая выйти сидящему, по тому, как Кадыр заторопился к машине, не угрюмый, не хмурый, а в кивках и улыбках, Белосельцев понял, что ошибся. Из машины, подхватывая полы белой рясы, острой седеющей бородой вперед, вылез мулла.

– Достопочтенный Анвар Ахмат, – сказал ему Кадыр, – мы высоко ценим ваш патриотический поступок и подвиг, ваше согласие заменить собой убитого Салима Сардара. Мы ждем, что вы пойдете в мечеть и скажете людям, что не надо стрелять друг в друга. Кабулу нужен мир, а не танки, нужен хлеб, а не кровь. Когда говорил достопочтенный Салим Сардар, его слышали во всем Кабуле, слышали в Герате и Кандагаре. Враги его тоже слышали, поэтому и убили. Мы выставим у мечети караул, дадим вам охрану. Скажите жителям Кабула слова добра и мира.

– Мне не нужна охрана, – тихо сказал мулла. – Меня охраняет Аллах. Я очень болею, у меня простуда и жар. Когда я узнал, что убили достопочтенного Салима Сардара и Центральная мечеть на замке, я встал и приехал. Откройте мечеть, и вместе с народом мы будем молиться о ниспослании мира. Коран написан не кровью, а слезами любви.

Мулла закончил разговор с Кадыром, величаво кивнул. Одолевая слабость, постарался выпрямить спину. Выкатил грудь. Уложил на нее седеющую, серо-железную бороду. Двинулся медленно по пустому Майванду, раздувая белые одеяния, туда, где над крышами, пропадая в тумане, голубел минарет.

Еще отъезжал автобус, набитый арестованными и конвойными, еще лежали на столе отобранные при обысках агитационные брошюры и членские карточки с зеленой эмблемой, а бюро райкома собралось на свое заседание, посвященное проблеме торговли.

Секретарь райкома Кадыр сидел за столом под портретом Бабрака Кармаля и делал сообщение членам бюро, многие из которых еще не счистили с обуви грязь, налипшую в Старом городе. Лежали кругом автоматы, как черные маслянистые семена, выпавшие из огромного подсолнуха.

– Пусть классовый враг, забившийся в норы, царапает себе от горя лицо! – говорил секретарь. – Пусть грызет железо своих автоматов и гранат! Они не принесли ему счастья. Они не привели его во Дворец Республики, в министерства, нахлебзавод, на радиостанцию. Народ, пошедший за мусульманским флагом, которым размахивал враг, увидел, что за

флагом окровавленный нож. За этим флагом нет хлеба, нет дров, нет мирных очагов, а только горящие дома, убитые дети. Но враг не убежал, не исчез, он сменил себе шкуру. Он больше не барс и не волк, он змея, он крыса. Он больше не кинется в открытом прыжке, а будет проползать потихоньку, прогрызать дыры, жалить, кусать за ноги. Вы видели, что все дуканы закрыты? Видели, что не снят с дуканов ни единый замок? Замок на дукане – это замок на дверях, ведущих в революцию. Люди приходят к дукану купить себе рис и чай и видят замок. Шепчуть друг другу, что при новой власти они не могут купить своим детям лепешку, старикам горстку чая. Значит, это не их власть. Дуканщик приходит открыть дукан, а враг показывает ему нож, и замок остается висеть. Дуканщики шепчут друг другу, что при новой власти они не могут заниматься торговлей, значит, это не их власть. Вот почему сегодня, когда мы потушили пожары, арестовали провокаторов и убийц, мы начинаем борьбу за дуканы. Пусть каждый член партии прямо отсюда идет в дукан, с автоматом в руках встанет у прилавка, защищает торговлю, защищает дуканщика, защищает революцию. Революцию делают пули. Революцию делает слово. Революцию делает хлеб. Сегодня вечером мы идем в беднейшие хазарейские кварталы раздавать бесплатно муку.

Свежие дыры от пуль белели над головой Кадыра. Его красноречие, свобода изливавшихся слов возвращали Белосельцева к той давнишней русской поре, когда политический тезис был ярко окрашен страстью и эта страсть в любую минуту могла быть оборвана пулей.

Бюро закончилось. Партийцы снова разбирали оружие, шли в торговые ряды защищать дуканщиков. Сайд Исмаил собирался на Грязный рынок агитировать торговцев. Белосельцев пошел вместе с ним.

Ехали по Майванду. Чуть потеплело, проглянуло солнце. Появились нечастые люди. На улице все дуканы были закрыты. Только один-единственный торговал. Дуканщик в полутьме лавки ставил гирьки на медные чаши, сыпал рис, отвешивал чай. Перед ним длинно завивалась очередь. В ней терпеливо, с кульками, стояли бедняки в долгополых лохмотьях и служащие в черных пальто. Все ждали своей горсти риса, щепотки чая, следили за медными чашами. Рядом с дуканом, настороженный и зоркий, стоял автоматчик.

По проезжей части, теснясь к тротуару, быстро шла, почти бежала процессия. Передние на плечах, держась за короткие точеные ножки, несли кушетку. На ней, закутанное, белое, лежало тело. Встряхивалось, колотилось, готовое вот-вот скатиться. Погребальная процессия пугливо выносила из Старого города мертвеца, быть может, одного из недавно убитых. Белая, укутанная в кокон, неживая личинка, которую торопились до захода солнца погрузить в каменистую могилу на вершине горы, откуда открывался вид на туманный, невнятно мерцавший Кабул.

До путча Грязный рынок кишел горячей многоликой толпой, будто вывалили посреди Кабула огромную груду ящиков, досок, жестяных коробов, скрепили глиной, гвоздями, стянули веревками, прокоптили, размалевали красками, понавесили вывесок, пустили ввысь дымы жаровен, раскатали в сумрачных лавках огненно-яркие ткани, посадили во все углы сапожников, жестянщиков, брадобреев. Лязг, звяк, гомон, визгливая музыка. Толчея лотков. Банки с корицей и тмином. Горы апельсинов, орехов. Нуристанские, из нержавеющей стали ножи. Гератское лазурное стекло. Туркменские ковры. Выращенные на особых землях, на особой воде, под особым солнцем кандагарские гранаты, напоминающие мятые церковные купола. Длиннолицый узбек торгует лезвиями, парфюмерией. Маленький желтолицый хазареец, надрываясь, несет литой тюк. Индус в сиреневой твердой чалме насыпает пряности. Гончарно-красный худощавый пуштун держит шкуру горного барса, добытого меткой охотничьей пулей. И над всем – синий купол Центральной мечети Пули-Хишти, зеленый ствол минарета.