Сон о Кабуле
Шрифт:
Из дверей тюрьмы вышел офицер, направился к родителям. И следом, давясь и толкаясь, высыпали дети. Родители кинулись им навстречу, впереди женщины в развевающихся паранджах с вытянутыми вперед руками. Сзади неловко бегущие отцы. С кликом, не человечьим, а испуганно-птичьим, бежали навстречу друг другу. Ударились друг о друга со стоном, заклубились в слезах и рыданиях. Обнимали, оглаживали, ощупывали. Женщины сбрасывали паранджу, открывали потемневшие, изведенные, ликующие, нежные лица. Целовали, прижимали к груди сыновей. Тот подросток, казавшийся сонным и вялым, жарко рыдал, припадая глазами к материнской щеке, а она все целовала, все гладила его бритую голову. Юноша в мятой курточке не плакал, а сам утешал плачущую мать, целовал
В обнимку, по двое, по трое, уходили, торопясь рассказать, успокоить, просили прощения, прощали. Тюремный двор опустел. И только один посреди двора, переступая босыми ногами, дергался в рыдании мальчик в плоской матерчатой шапочке. За ним никто не пришел.
Белосельцев возвращался в вечерний Кабул, проезжая сквозь посты и кордоны, и прожитый день, посыпанный снегом, политый кровью, с метинами латунных стреляных гильз, с механизмами тюремным замков, блеском пинцетов и скальпелей, – этот день казался огромным безымянным вопросом, связанным со смыслом бытия, на который, чтобы продолжить жизнь, следовало дать ответ.
Он, Белосельцев, был не пророк, не вития. Истина не могла открыться ему одному, а только всем вместе, сразу, в едином усилии понять. «Каждый раз, – думал он, – мы откладываем на потом чертежи задуманного рая земного, совершенного бытия, отвлекаемые то войной, то бедой, то кромешной, затмевающей очи работой. Но чертеж остается. В каждой душе, если в нее заглянуть, как бы темна она ни была, как бы ни ослепла, на донце, словно в глубоком, отражающем небо колодце брезжит образ заветной желанной жизни, желанного братства, которое однажды, ну пусть не теперь, не при нас, после всех огней и пожаров, после всех заблуждений, непременно откроется в мире. Вот что я твердо знаю. Вот во что верую. Вот что открывается мне в бесчисленных встречах, счастливых и горьких. В каждом из нас существует этот план и чертеж, который издревле чертили волхвы и сказители, бунтари и революционеры, поэты в ампирных гостиных, комиссары в тифозных бараках. Может, эти огни и пожары даны нам на великое испытание, перед входом в рай? Должны пройти, не сгорев? Пронести сквозь пылающий зев, сквозь огненный раскаленный мартен свой свиток, где начертан чертеж? В каждой душе, где боль, любовь, красота, где живет сострадание, желание ближнему блага, таится этот чертеж. Если я его помню и вижу, в себе и в других, значит, можно и нужно жить. В мире есть смысл и цель, искупающие кровь и насилие, и я иду к этой цели».
Так думал он, въезжая в вечерний Кабул, словно двигался не в свете фар, а в свете тонкого, едва различимого луча, который приближал его к Марине, к его любимой и милой. И не было больше магнитных линий, искривляющих его путь и движение. Он двигался прямо к ней, к ее чудному лицу.
Глава тридцать четвертая
Он полагал, что она все еще находится в посольстве. Проезжая мимо отеля, решил заехать на минуту, сделать несколько телефонных звонков. Поставил машину во дворе, недалеко от танка. Миновал подъезд, у которого все еще находился пост десантников, стоял пулемет. Поднялся в номер, скинул комом пальто. Раскрыл саквояж, который так и лежал у порога со вчерашнего дня. Стал извлекать из него электробритву. Громко в просторном номере зазвонил телефон. Белосельцев удивленно снял трубку.
– Ты?… Приехал?… Господи, как я волновалась!.. – прозвучал ее близкий, радостно-испуганный голос.
– Ты где?… В посольстве?… Собираюсь ехать к тебе!
– Да нет же, я здесь!.. Нас всех привезли обратно!..
– Иду к тебе!..
Он так и не стал включать, кинул на кровать электробритву. Выхватил из саквояжа целлофановый пакет, в котором, мокрый, на колючем черенке, краснел бутон джелалабадской розы. Вынул его и, держа перед собой, волнуясь, ликуя, заторопился к ней. «Как архангел Гавриил с пламенной розой!» – улыбался
Он увидел ее в раскрытых дверях, и она показалась ему такой яркой, сияющей, что он закрыл на мгновение глаза. Слепо обнял ее, слепо ее целовал, и только потом, привыкая к сиянию, гладил ее чуть влажные душистые волосы, острое плечо под цветастой шелковой тканью, ароматную, дрожащую от дыхания шею.
– Я так тебя ждала!.. – говорила она несвязно, быстро, просовывая свою длинную горячую ладонь на его грудь под рубаху. – Я так боялась… Молилась за тебя… Хотела тебя увидеть…
Он был счастлив, чувствуя у себя на груди ее быструю руку, осматривал комнату – стол с полуналитым стаканом воды, зеркало, отражавшее темно-синее окно, флаконы, шкатулки на туалетном столике, ваза с сухими красноватыми ветками.
– Вот тебе роза, – протягивал он ей цветок. – Поставлю ее в стакан…
Она расстегнула ему на груди рубаху, прижалась губами. Он почувствовал, как в сердце проникло тугое тепло, и от этого тепла оно стало больше, горячей. Она протянула руку и выключила свет. И стоящий на столе стакан наполнился голубым из-за шторы мерцанием, как слабый ночной светильник. Он держал в руках розу, чувствуя ее губы и пальцы, скользящие под рубахой, ниже, к поясу, к металлической пряжке ремня. Застыл на тончайшем сладостном ожидании, переживая неповторимость стеклянно-голубого, готового исчезнуть мгновения. Она целовала его, что-то чуть слышно говорила, наполняя его горячей туманящей силой. И он вдруг увидел, как стеклянный стакан стал медленно озаряться, раздуваясь невесомым синим огнем, словно в нем загорелся спирт. Оделся летучим пламенем, снялся с места, поплыл, как малая голубая комета, шаровая молния, взрываясь беззвучной ослепительной вспышкой, высвечивая все углы нестерпимым для глаз серебром, осыпаясь, угасая, тускнея. За окном пролетела танкетка, унося во тьму свой прожектор, разрубая надвое время – до и после комендантского часа, и их жизнь – до и после случившегося.
Она обнимала его ноги, сидя на ковре, слабо, чуть слышно говорила:
– Я так ждала, так мечтала о тебе… – У него не было сил наклониться, поднять ее. Так и стоял в темноте, держа в руках бутон розы.
Они лежали на кровати, и он чувствовал, как после огромного, грохочущего, стенающего дня в нем исчезли, погасли дневные глаза, приспособленные к прицелу, бойнице броневика, к зрелищам боев и допросов, и открылось ночное зрение, звериное, птичье, древнее, и этим зрением, не нуждавшимся в дневном свете, он видел ее волосы, словно излившиеся из кувшина, ее шею с биением жилки, ее губы с нежным разноцветным рисунком, похожим на крыло бабочки.
– Почему бабочки? – спросила она. И он не удивился, зная, что и она обрела ночное зрение и слух, способность видеть сквозь закрытые веки, угадывать непроизнесенные мысли. – Мне кажется, что мы встретились с тобой не случайно именно здесь, в Кабуле. Быть может, в Москве видели друг друга в какой-нибудь мимолетной компании, или в вагоне метро, или сталкивались у прилавка магазина. Но не замечали друг друга. Влюблялись, женились, но все не по-настоящему, на время, для того чтобы встретиться здесь, среди этих несчастий. А здесь вдруг заметили, увидали друг друга. Словно узнали. Когда ты меня узнал и увидел?
– Должно быть, тогда, в нижнем холле, когда ты проходила и твой чопорный патрон выговаривал про букву «би». Я вдруг заглянул тебе в лицо и почти потерял сознание. После этого в скверике за отелем увидел дерево, сияющее, запорошенное снегом, в солнечной лазури, и думал о тебе. Это и была наша первая встреча.
– Нет, я тебя раньше увидела. Мне тебя показали, сказали, что ты журналист. Я попросила газету, хотела прочитать твои материалы, но их там не было. У Карнауховых, куда ты внезапно пришел, ты был весь измученный, изведенный. К тебе подошел тот тип, Долголаптев, говорил тебе что-то злое, обидное. Мне вдруг захотелось подойти, положить тебе руку на лоб.