Сорок имен скорби
Шрифт:
Эди начала замерзать, но ничего не говорила. Она знала, что бывает после того, как он начинает бранить тех, кого ненавидит. Будет «вечеринка» — так это называл Эрик. Почетный гость уже дожидался их в своей «камере хранения». В груди у нее что-то начало колыхаться, и вдруг ей страшно захотелось в туалет. Она сжала губы, сдерживая дыхание.
— Думаю, нам стоит немного сдвинуть расписание, — бросил Эрик. — Устроим вечеринку чуть раньше, чем планировали. Мы же не хотим, чтобы наш гость заскучал, верно?
Эди беззвучно выдохнула. Перед глазами, где-то по краям, плавали полупрозрачные пятна. Снизу, издалека,
«Бум, бум, бум». Эди хотелось закричать. Они пообедали всего полчаса назад; ну что она еще хочет? «Бум, бум, бум». Она словно бьет мне своей палкой по черепу. Ни минуты покоя. Весь день уродуешься на никудышной работе в никудышном магазине, в никудышном городе, а приходишь домой — и что? Только «бум, бум, бум».
— Эдит! Эдит, ты где? Ты мне нужна!
Эди отвернулась от раковины с мокрой тарелкой в руках и крикнула в сторону лестницы:
— Иду! — И потом, уже не повышая голоса: — Старая ты сука.
Дерево на заднем дворе раскачивалось, царапаясь в окно ледяным пальцем. А каким зеленым оно было всего несколько месяцев назад, сколько изобилия сулило. В ее жизнь вошел Эрик, и теперь вокруг — самое роскошное лето, какое только могла представить Эди.
«Бум, бум, бум». Не обращая внимания на стук бабулиной палки в потолок, она пожелала, чтобы ледяная ветка снова зазеленела. Лето так и брызгало красками, миллионом оттенков зеленого и голубого, а еще оно было напоено блаженством — ведь она встретила Эрика. Из скуки и ничтожества Эрик сотворил страсть. Из пустоты — восторг. Из прозябания — сладкий трепет.
«Я — словно завоеванная страна, — писала она когда-то в дневнике. — Я принадлежу Эрику, и пусть он правит мной, как сочтет нужным. Он налетел вихрем и победил меня». Эти слова вызвали у нее в памяти другой вихрь — яростные порывы ветра и дождя, проносившиеся над серой сталью озера Ниписсинг в прошлом году, в сентябре.
Они убили тогда девочку-индианку. Ну, строго-то говоря, убил ее Эрик, но она в этом тоже участвовала, помогала доставить ее на место, держала ребенка у себя дома, смотрела, как он это делает.
— Видишь, что у нее в глазах? — спросил он ее тогда. — Это особенная вещь — когда смотрят со страхом. Единственный взгляд, какому можно доверять.
Девочка была привязана к голой латунной кровати, ей заткнули рот ее же трусиками, а поверх обмотали шарфом. Видны были лишь маленький носик да карие, почти черные глаза, расширенные до предела. Глубокие озера, наполненные ужасом; из них можно пить долго-долго, большими глотками.
— Вот как это делается, — объяснял ей Эрик за несколько ночей до этого. Они разговаривали в гостиной при свечах; бабуля крепко спала наверху. Эрику нравилось приходить по ночам и сидеть с ней при свечах: не есть, не пить, просто беседовать, а иногда сидеть в молчании. Неделями он делился с ней своими идеями, давал ей читать книги. Он наклонялся к кофейному столику, при этом свет горящей свечи заострял его резкие черты, и гасил пламя большим и указательным пальцами.
И сейчас он поступил точно так же, лишь чуть раздув ноздри. Прервал ее недолгую жизнь, осторожно прикоснувшись двумя пальцами. Никакого насилия в этом не было, хотя девчонка страшно сопротивлялась.
У
И он оказался прав. Мораль — просто выдумка, это как ограничение скорости на дороге — условность, которую можно соблюдать, а можно и не соблюдать, как тебе удобнее. Эрик разъяснил ей, что быть хорошей — не обязательно, тебя ведь ничто не заставляет быть хорошей. Когда вдруг это осознаёшь, в тебе словно включается реактивный двигатель.
Тот день был необычно теплым для сентября, и когда девочка умерла, комната вдруг как будто заполнилась сладкоголосыми птицами. Солнечный свет золотом струился в окно.
Эрик уложил тело в вещмешок, который можно было нести на плече, и они отправились на его «виндстаре» к бухте Шепарда, где он перед этим нанял небольшую лодку. Он даже удочки не забыл взять напрокат. В числе многих других его качеств Эди восхищали в нем тщательность и предусмотрительность. Казалось, он и улицу не перейдет, прежде чем не составит детальный план действий.
Лодка оказалась четырехметровой алюминиевой моторкой с двигателем «Эвинруд» в тридцать лошадиных сил на корме. Эрик был настолько доволен, что, заведя мотор, разрешил Эди рулить. Он уселся на носу, подле мешка, и ветер ерошил мягкие иголки его волос.
Казалось, ветер хочет прорваться прямо под тонкую нейлоновую крутку Эди. Когда она вырулила из бухты на серый простор озера Ниписсинг, внезапно резко похолодало. Тучи сливались с серым горизонтом, и скоро стало по-вечернему сумрачно. Эди держалась невдалеке от берега; скоро они миновали Алгонкин-Бей, известково-белый собор четко выделялся на угольном небе. С озера город казался крошечным, просто какой-то деревушкой, но Эди вдруг испугалась: а если кто-нибудь на берегу заподозрит неладное, глядя на лодку, на странную пару, плывущую в самое сердце бури? А потом к ним подойдет катер, и полиция потребует открыть мешок. Эди прибавила газу, и волны стали шлепать по корпусу моторки более звучно.
Эрик показал на запад, и она повернула лодку, так что город за ними описал дугу и пропал. На всем туманном пространстве, расстилавшемся вокруг, не было видно ни одной лодки. Эрик улыбнулся и показал ей большой палец, словно она была его вторым пилотом на бомбардировщике.
Вскоре на горизонте обозначился силуэт острова; верхушка шахты вздымалась в небо, как морское чудище. Эди подплыла к берегу и сбавила обороты. Эрик сделал круговой жест, и Эди медленно повела моторку вокруг островка. Кроме шахты, тут ничего не было — слишком мало места. Они осмотрелись, но на озере не было никаких других лодок.
Эди обошла скалистый мыс и повернула лодку носом к острову. Их страшно раскачивали волны, и когда Эрик встал, ему пришлось схватиться за планшир: он чуть не упал за борт. Взяв веревку, он прыгнул на плоский камень и остаток пути тянул лодку. Камни скребли по днищу, и наконец она оказалась на усеянном галькой берегу.
— Не нравятся мне эти тучи, — заявил он. — Давай по-быстрому.
Мешок был страшно тяжелый.
— Бог ты мой, после смерти старушка Кэти прибавила в весе.
— Очень смешно, — отозвалась Эди.