Сорок монет
Шрифт:
— Стучать кулаком по столу проще, конечно, чем подыскивать убедительные доводы. Но меня сейчас интересует другое. Чьё это требование — лично ваше или исполкома?
— А вам недостаточно моего требования?
— Нет! — решительно заявила Шасолтан. — Пока я не получу на руки официальную бумагу, я ни одного ребёнка не пошлю на хлопок!
— Если прикажут, должны будете послать!
— Мне нужен официальный документ. Надеюсь, что и другие председатели колхозов со мной согласятся. И вообще, нам не препираться следует, а серьёзно поговорить об организации труда, то есть об улучшении культурного обслуживания сборщиков,
— Говорите, говорите! — раздались голоса.
— Ну что ж, скажу. Я почти ежедневно приезжаю сюда с тех пор, как стала председателем. Каждый из нас с радостью приедет, если это полезно для нашего дела. Но подумайте, сколько времени мы тратим на такие вот, как сегодняшнее, совещания. Не пойму — кому и зачем они нужны? Человек, сумевший вырастить урожай, сумеет и собрать его. Даже дети, и те знают, что хлопок нужен и нам самим — это и деньги, и достаток, — и государству. Дайте нам спокойно работать, не тормошите нас, не стучите кулаками по столу. У нас тоже есть головы на плечах. Дайте нам жить своим умом.
— Вы закончили? — уже не повышая голоса, спросил Ханов.
— Да, я кончила.
— А я не кончил. — Председатель райисполкома встал. — Вот ваша вчерашняя сводка. Смотрите!
— Скоро будет другая.
— Когда?
— В тот день, когда хорошенько раскроются коробочки.
— Когда они у вас раскроются?
— Когда у людей, тогда и у нас. И сводка сразу изменится.
— А как в бригаде Тойли Мергена?
— И Тойли Мерген не отстанет от других. Вы удовлетворены, товарищ Ханов?
Если бы сейчас пролетела муха, шум её крыльев нарушил бы тишину в приёмной.
Секретарша и Агаев слушали происходящее в кабинете, затаив дыхание.
— Нет! — снова повысил голос Ханов. Но на этот раз не стукнул кулаком по столу. — Не удовлетворён! И вот почему. Много у нас таких, что дают слово, но не держат его. Вот и приходится не словам верить, а сводкам. Только сводкам! Как вы сами говорите, это, во-первых. А во-вторых, я вам, товарищ Шасолтан Назарова, дам один совет. Хотите — прислушайтесь, не хотите — как угодно. Мой долг сказать. По-моему, вам следовало бы поменьше говорить и побольше слушать, поменьше разглагольствовать и побольше работать. Вы человек молодой. Хоть вам и кажется, что вы всё понимаете и всё знаете, на самом деле вы ещё очень многого не учитываете. Если план по хлопку не будет выполнен в срок, то от ваших красивых слов останется один пшик. То, что я сейчас говорю, касается не только товарища Назаровой. Всех касается! Всех! Если же план будет выполнен, то будут и благодарности, и медали, и ордена. Вполне возможно, что некоторые товарищи окажутся достойными и Золотой звёздочки. Это я вам обещаю. Но не забывайте главного. План, и ещё раз план. Иначе ответите партбилетами. Хотите — заставляйте работать детей, хотите — взрослых, мне это безразлично. Мне нужен хлопок! Хлопок! Вот так, товарищи. Теперь, понятно? Если понятно, то давайте на этом закончим.
По одному, по двое выходили председатели колхозов. Шасолтан вышла вместе с дядюшкой Санджаром.
— Напрасно ты сердишься, дочка! — по-отечески увещевал её повидавший виды человек.
— Почему напрасно? Ну, чем, скажите, сегодняшнее совещание отличается
— Ну и пусть его! Чего нам беспокоиться? — развёл коротенькими руками старик и тихо добавил: — Сказали тебе, приезжай — приезжай. Скажут, садись — садись. И слушай, что говорят. А вернёшься домой, действуй, как знаешь.
— Вы так и делаете?
— Только так. Слушаю и помалкиваю, будто рот у меня воском залит.
— Приезжать! Уезжать! Сидеть тут часами, а то и по целым дням! Неужели вам не жалко времени?
— А что сделаешь, хоть и жалко? — снова развёл руками старик.
— Если вы, я, он, — мы все будем молчать, толку никогда не добьёмся.
— Я бы сказал, — и мне есть что сказать, но силы у нас неравные. Вот я и молчу. А делаю по-своему.
— В этом ваша ошибка, Санджарага. Я помню ваши слова о Тойли Мергене. Как хорошо вы тогда сказали: «Если он теперь никому не нужен, пусть его отдадут мне!» Такие слова о Тойли Мергене в то время мог сказать только прямой, честный и смелый человек. А сегодня я вижу — болен этот человек, заразили его.
— Болен? Заразили? Нет, дочка, я себя хорошо чувствую.
— Не обижайтесь на меня, Санджар-ага. Я всегда говорю то, что думаю. Равнодушием называется ваша болезнь.
— Ах, вот ты о чём. Нет, милая, не равнодушие подсказывает мне молчать до поры, а опыт. Поймёшь, когда постарше станешь.
Шасолтан задумалась, но по тому, как она тряхнула головой, было ясно, что Санджар-ага её ни в чём не убедил.
— До пленума райкома и я теперь помолчу. Но уж там всё скажу, — девушка нагнулась к уху старика: — Увидите, как я растрясу Ханова.
— Будем живы — послушаем тебя, дочка! — старик захохотал, прикрывая коротенькой рукой рот.
Ни Шасолтан, ни Санджар-ага не заметили пялившего на них глаза Агаева. Впрочем, не только они, но и почти все выходившие из кабинета Ханова не обратили на него внимания.
В кабинете никого не осталось, но Ханов ещё с полчаса заставил ревизора ждать. Наконец, ему разрешено было войти. Беззвучно ступая, с зажатой под мышкой папкой, Агаев вошёл в кабинет. Ханов сидел, обхватив голову руками, и вроде бы не замечал, что ревизор стоит перед ним, не решаясь сесть.
Но вот начальник откинулся к спинке кресла и угрожающе проговорил:
— Чего торчишь, будто аршин проглотил? Садись!
Агаев замешкался, не зная, куда сесть — поближе или подальше.
«Куда бы я ни сел, — подумал ревизор, — он до меня доберётся».
Словно прочитав его мысли, Ханов усмехнулся:
— Ближе садись, ближе! Сбежать не удастся.
Агаев развёл губы в жалком подобии улыбки, и сел, оставив между собой и начальником три стула.
— Я и не думаю бежать от вас, товарищ Ханов, — дрожащим голосом сказал он.
— Я знаю, о чём ты думаешь! — Ханов стукнул кулаком по столу. — Я уже слышал, какую ревизию ты провёл. В каком виде ты явился сюда? За целую неделю не нашёл времени побриться? Сколько ящиков водки ты выпил, рёбра скольких козлят обглодал?
Агаев знал, что шума ему не избежать. Но такого рода обвинений он не ждал.
— Товарищ Ханов! — взмолился ревизор, ощущая во всём теле слабость. — Клянусь могилой моего бедного отца. Поверьте мне, с того момента, как я приехал туда, у меня во рту не было ничего, кроме чурека и холодного чая. Клянусь вам!