Сорок монет

Курбансахатов Курбандурды

— Ну-ка, постой, Куда ты? Пообедаешь и пойдёшь.

— Мне надо в Центральный Комитет.

— Там совещание?

— Разве я не говорил, зачем приехал в Ашхабад?

— Что-то ты больно оживлён, уже не повышают ли тебя?

— Я написал, понимаешь, одно заявление… — замялся Ханов. — Вот, вызвали, хотят поговорить.

— Заявление? Уж не жалобу ли?

— Ну, если хочешь, жалобу.

— А без этого нельзя было обойтись?

— Нельзя.

— На кого ты написал жалобу? — спросил Оразов.

— На

Карлыева! Самого секретаря райкома стёр в порошок!

— Ну-ка, постой…

Хозяин дома поморщился и взял одну из газет, лежавших стопкой на столе.

— Не задерживай меня, Байры! Когда вернусь, расскажу тебе историю своей жалобы, — уже на ходу бросил Ханов.

Джерен тем временем нарезала мясо, сложила его в казан и подошла к мужу. Тот сидел один в беседке, грустно покачивая головой.

— Ты о чём задумался, Байры? Что-нибудь случилось?

— Каландар написал жалобу на человека, с кото рым вместе работает.

— Что же это такое!

— Не знаю, Джерен. Не нравится мне, как он себя ведёт.

— Когда он вернётся, поговори с ним как следует, Последи за мясом. А я схожу к Шекер, узнаю, что у них произошло. Если нам удастся хоть тут как-то помочь им, и то слава богу.

Байры Оразову пришлось самому жарить джейрана.

Жена отсутствовала часа полтора.

— Ну, как? — спросил Байры, когда она вернулась.

— И ей ничем не помогла, и сама расстроилась, — печально проговорила Джерен.

— Что она всё-таки сказала?

— Ничего определённого. Сидит и смотрит в пространство глазами, полными слёз. Не упоминай, говорит, при мне его имени. К тому же мать у неё совсем расхворалась. Согнулась, бедная, в три погибели, сидит, стонет, не может двинуться с места.

— Председатель райисполкома!.. Я за него радовался, дела, думаю, у него идут лучше некуда… — грустно проговорил Оразов.

Тут, поскрипывая сапогами, вернулся Ханов.

— Мало того, что сам голоден, и вас оставил без обеда, — ещё более возбуждённо, нежели прежде, заговорил он и извлёк из каждого кармана по бутылке коньяка. — Джерен-ханум, умоляю, дай скорее поесть. У меня уже и билет в кармане, и такси заказано. Лечу вечерним самолётом.

— Чего ты так торопишься? — стараясь быть гостеприимной, спросила Джерен. — Ведь не каждый день приезжаешь в Ашхабад. Может, останешься на пару деньков?

— Хорошо тебе рассуждать, Джерен-ханум. Спасибо, что на пару часов вырвался! Нельзя оставлять отару без чабана!

Высокомерный и самоуверенный тон Ханова показался Оразову отвратительным.

— О какой же это отаре ты говоришь, Каландар? — не вытерпел он.

— Ты что, сам не понимаешь? Если сверху некому командовать, дело не пойдёт.

— Значит, ты — чабан, а народ — отара овец? Так я тебя понял?

— Байры! — взмолился Ханов. — Я не умею разговаривать

на голодный желудок. Поедим, и я отвечу на все твои вопросы.

Зная, что гость любит чувствовать себя за едой свободно, Джерен расстелила на топчане ковёр и бросила несколько подушек.

Ханов снял сапоги и уселся посреди топчана, подложив под колено подушку. Увидев полную чашу жаркого из джейрана с помидорами и картошкой, он потёр от удовольствия руки и засмеялся:

— Ох, и красиво ты всё устроила, Джерен-ханум.

— Хвали своего друга. Байры сам всё приготовил.

— Байры? Ай, молодец! Я ведь говорю, что с такими способностями ты давно должен был стать академиком!.. Иди и ты к нам, Джерен-ханум.

— Ешьте без меня. Я потом буду чай пить. Да к тому же я на тебя сердита, Каландар.

— За что? За то, что я приволок тебе мургабского джейрана?

— За то, что ты обидел хорошую женщину!

— Ты была у неё? Я ведь тебе сказал, что она не придёт, и не надо было ходить.

— Не могу себе простить, что когда-то познакомила вас. Хотя откуда мне было знать, что ты так поведёшь себя…

Окончательно расстроившись, Джерен ушла в дом.

Если слова Джерен несколько сбили спесь с Ханова, то аппетита они ему не испортили.

— После таких упрёков, Байры, я не обойдусь без ста граммов.

— Почему сто, можно и двести!

Ханов молча ел и пил, похрустывая ровными здоровыми зубами. По тому, как он обгладывал рёбрышки, с каким вожделением проглатывал куски печени и лёгких, было видно, что поглощение пищи доставляет ему истинное наслаждение.

Но вот он взял бумажную салфетку, вытер рот и руки, закурил и повернулся к другу:

— Теперь спрашивай, о чём хочешь.

Байры Оразов протянул гостю лежавшую в стороне газету.

— Ты говорил о Карлыеве. Не он ли написал эту статью?

Ханов краем глаза заглянул в газету.

— Он самый! А что?

— Очень содержательная статья. Видно, человек хорошо знает марксистскую эстетику.

— Вполне возможно, что эстетику он и знает. Однако руководить людьми не умеет. И не желает уступать дорогу тем, кто умеет.

— Людей ты назвал отарой овец?

— Ну, какой ты, право, Байры! — Повернувшись набок, Ханов щелчком отбросил сигарету и опёрся на локоть. — Всё ещё не забыл? Если это слово тебя смутило, считай, что я его не произносил. Беру назад.

— Сказанное слово — что пущенная стрела. Если и захочешь поймать — не сумеешь.

Ханов поднялся на колени:

— Ты хочешь со мной поссориться?

— Нет, хочу, если получится, объясниться, — ответил Байры Оразов. — Теперь я, кажется, понял, почему ты написал жалобу. Если ты способен уподобить народ отаре овец, то и все остальное, включая и жалобу, меня уже не удивляет.