Сорок уроков русского. Книга 1
Шрифт:
Чтобы хоть как-то урезать маниакальность, развитую в полицейской среде, по крайней мере, не провоцировать ее, следует хотя бы отнять у стражей порядка символ фаллического культа — резиновую дубинку, заменить ее на другие спецсредства. Полагаю, МВДэшные психологи прекрасно понимают, о чем я говорю, есть даже закрытая статистика, когда дубинка использовалась для насилия, а запугивание задержанных сексуальным насилием с ее использованием и вовсе обычная практика.
Но я не обольщаюсь, не отнимут: во-первых, к этим «фаллоиммитаторам» уже привыкли сотрудники и граждане, во-вторых, деньги затрачены на выпуск, склады завалены, и, в-третьих, высшее руководство считает дубинку символом власти. Она как держава и скипетр у царя, как меч у самурая, означающий принадлежность к воинственной касте насильников —
Культовые символы — слишком тонкие материи для дипломированной необразованности власти. Это когда полностью подавлена божественная природа и человек утрачивает образ. Нет, вид остается, руки, ноги, голова, даже говорить умеет, иногда очень складно, только образа нет. Получается обманчивая модель человека. Образчик такой модели — недавно назначенный министром культуры Мединский. С отличием закончил МГИМО, доктор наук, профессор, даже писатель — казалось бы, все есть, чтобы щедрой рукой сеять доброе и вечное. Однако сладость власти вскружила голову, напрочь затмив обыкновенный человеческий рассудок. Недавно вручал премию имени Станиславского Катрин Денев. Думаете, поклонился великой французской актрисе, как учили в институте, ручку поцеловал? Ничуть — оттолкнул, отжал от микрофона и стал вещать, да так красноречиво, упиваясь собственным слогом, что забыл, зачем и вышел на сцену. Статуэтку так и не вручил, унес за кулисы, несчастная же Катрин стояла в полном недоумении, словно обманутая невеста. Думаете, публично извинился, исправил положение, свел все на шутку, как учили? Отнюдь, и лишь потому, что почувствовал себя сверху. А кто там, внизу, не имеет значения, главное — получить удовольствие.
Что уж тут говорить о полиции...
Полицейские насильники сами в какой-то степени жертвы, ибо им и невдомек, что, когда в руках оказывается какая-нибудь символическая, культовая штуковина, включается соответствующие кнопки в голове, и несчастный сотрудник потом даже не понимает, как вошел в состояние ража, на милицейском языке — в состояние аффекта. И почему совершил злодеяние, преследуя будто бы благородную цель. Так-то он был хороший парень, детектор лжи прошел, и характеристики положительные, как у майора-расстрельщика Евсюкова.
И потом, отними дубину, начнут насиловать другими предметами, теми же бутылками, например. У модели человека суждение, мораль и логика тоже модельные, то есть не настоящие, а смоделированные, умозрительные...
Вы заметили, как с развитием демократии «всенародно» избранная власть все сильнее боится налогоплательщиков — до липкого пота, до нервной трясучки. И дабы избавиться от своего страха, все прочнее заковывает свою стражу в броню, в шлемы, прячет за щиты, вооружает до зубов и оснащает спецтехникой — водометными машинами, бронетранспортерами, стальными решетками, ловчими сетями, кандалами. Арсенал велик, это вам не длинная и путающая ноги полицейская «селедка». Когда мы по тому или иному случаю выходим на площадь, видим перед собой уже не людей в масках, не тевтонских рыцарей и даже не зверей — этакого огнедышащего многоголового дракона, чудовище заморское и зело лютое. Увлеченная своими играми, боязливая власть как-то забыла, что полиция — это лицо власти, ее образ. А перед нами образина безликая, стучащая, гремящая резиновым дубьем о щиты, нас устрашающая и сама тайно устрашенная. Орган насилия, перед которым мы должны, как японка, расстелить коврик и принять позу. Власть уже не понимает, что, выставив против такую стражу, тем самым провоцирует толпу на действия, ибо в генетической памяти у нас заложено стремление к сопротивлению, если мы видим безобразного монстра. Был бы один митингующий, может, и убежал. Но, когда нас целая площадь, когда мы чувствуем плечи и локти единомышленников, когда «кипит наш разум возмущенный» и перед взором скачет юноша на белом коне, какие возникают чувства и желания? Миром-то и тятьку бить легче: в ответ на аффективную агрессию войти в раж, навалиться скопом и смести, «раздавить гадину».
Но это слишком уж тонкие материи для необразованного ума.
Самое главное, власть вроде бы догадывается, что жесткостью можно вызвать только жестокость, ярость и ничего больше. Я видел, как возле Верховного Совета в году 93-м еще минуту назад решительные и злобные ОМОНовцы, стрелявшие в толпу, драпали под ее натиском, бросая оружие, щиты и бронежилеты. А потом верещали и плакали, если их догоняли, и удивительно, ни одного не вздернули на телеграфном столбе, как в году 17-м. Возможно, поэтому на следующий день уже были танки, пулеметы и расстрел парламента.
Власть мстила за трусость и свой позор. А нет порождения более уродливого, чем мстительная власть.
Пусть начальник московской полиции проведет эксперимент. И однажды вместо закованных в маски и латы, легионеров своих, выведет на площадь молодых, сильных людей с открытыми, красивыми лицами, в белых рубашках без галстуков, с непокрытыми головами и голыми руками. Я уверен, из миллионного личного состава набрать сотню смелых, с живым взором, сотрудников вполне возможно. Даже самая агрессивная толпа, вышедшая на площадь от крайнего отчаяния, даже организованные молодчики и провокаторы, готовые учинять погромы, отступят и разбредутся по домам. Если нет, то их образумит сама толпа, возможно, с помощью кулаков, потому что она на площади почувствует себя народом.
Лучшая защита полиции в России — ее открытость и беззащитность, но, чтобы это понять и принять на вооружение, власть сама должна быть открытой и беззащитной. А у нас все еще ленинский принцип: всякая революция ничего не стоит, если не умеет защищаться...
К великому сожалению, главный московский полицейский не рискнет последовать такому совету: во-первых, не позволят, во-вторых, потому что необразованный и знает психологию собственных граждан из американских, французских, английских учебников и пособий, переложенных в российской редакции. Там написано, как надо подавлять протесты. В-третьих, сам испытывает гнетущий страх, боязнь за свою семью и вынужден относиться к кормящим его налогоплательщикам предвзято, с заведомой ненавистью. Он и верным-то власти может быть лишь до определенного момента, пока своими глазами не позрит критическую массу и опять же от страха не переметнется к восставшим, покаявшись, что приказывал стрелять, исполняя приказ. Такова у нас природа блюстителей порядка.
Арифметика и аналитика несложны: армия и полиция практически сравнялись в численности, и последняя лишь отстает по вооружениям, то есть армия для отражения внешней агрессии такая же, как и от возможной внутренней. И все еще будет усугубляться, будет расти численность стражи до тех пор, пока власть не избавится от страха и собственной необразованности. Это она, власть, порождает открытое или молчаливое противостояние электората. Реформировать следует не органы насилия — природу власти, образ ее мышления и поведения. Основа же приемлемой природы означается волшебным словом — справедливость.
На двадцатом уроке русского надо ли переводить это слово?
Природа власти на самом деле проста и не менялась с вечевых времен. В России, лежащей между Западом и Востоком, нельзя по-восточному царствовать и по-западному править. Любые попытки использовать чужой опыт если не терпят крах, то перерождаются в уродливые формы, и получаются то «крамольные» распри, то диктатура, то развитой социализм вместо светлого коммунизма, то полицейская демократия и дикий капитализм.