Соседи (сборник)
Шрифт:
— Что с тобой, Емельянович? — с тревогой спросил Дементий, когда участковый вроде бы ни с того ни с сего начал упорно смотреть на захмелевшего Дементия и едва заметно хитро улыбаться.
— Со мной ничего, — на что-то намекая, сказал участковый и стал улыбаться хитрее и увереннее, что должно было означать: я все знаю, так что, Дементий Корнилович, давай-ка лучше рассказывай все начистоту. Эта улыбочка стоила Василию Емельяновичу больших трудов: хотелось не улыбаться, а закричать на Дементия, спросить, почему он учителю рассказывает одно, а участковому — другое? Но спрашивать было рано: надо было снова просить Петра Ивановича в точности передать рассказ Дементия о костре, еще раз об этом послушать Дементия,
Дементий — мужик умный, и только любит, когда ему нужно, прикидываться простачком. Участковому казалось, что он напал на след, потому что больше верил Петру Ивановичу, а не Дементию. Еще как жили на Татарском, маленький Василий Емельянович удивлялся: вот только что видел Дементия, идущего по дороге, по переходу через Индон или около озера, и — нет его, исчез на глазах, как будто превратился в пенек или дерево около дороги, сделался рыбой и нырнул в Индон или озеро…
Арина слезла с печи и пошла зачем-то на кухню. В это время случилось неожиданное: Василий Емельянович поднялся из-за стола, расстегивая кобуру, вышел на середину избы и, повернувшись к Дементию, выстрелил в пол.
Арина выскочила из кухни и увидела Василия Емельяновича, сидевшего на стуле с пистолетом. По комнате прошел кисловатый запах сгоревшего пороха, и Арина мгновенно побледнела. Сказать, что она до смерти испугалась выстрела, было бы неверно. За свою жизнь она столько их наслушалась, что в первый миг даже не поняла, что случилось, потому что по громкости пистолетные выстрелы никак нельзя было сравнить с ружейными. Мало того, что, подрастая, дети часто стреляли в ограде в пятно, трижды она слышала ружейный грохот в своей избе: два раза пьяный бушевал Дементий, и один раз маленький Коля, ему было всего три года, нечаянно выстрелил из ружья в потолок, в котором и сейчас еще оставался глубокий след от картечи. Арину напугал не столько сам выстрел из пистолета, сколько то, что стрелял Василий Емельянович.
Дементий, не поднимаясь из-за стола, приказал Василию Емельяновичу:
— Спрячь свой ТТ и не хвастайся. Твоим пистолетом только баб пугать. Я на фронте из ППШ стрелял! Знаешь, сколько я фашистов убил?
— Знаю, — устало сказал участковый, руками причесывая длинные и потные волосы. — Сорок.
— Да, сорок. Это только тех, которых я видел, что убил. А ты сколько?
— Ни одного. Я с Японией воевал.
— Сколько ты японцев убил?
— Брось, Дементий Корнилович, не о том разговор, — сминая папиросу, а затем ожесточенно чиркая спичкой и прикуривая, сказал участковый. Дементий как будто и не слышал последних слов Василия Емельяновича и продолжал:
— Ты только успел посмотреть, как убегают японцы. А я четыре года воевал, у меня вся грудь была в орденах и медалях! Вот теперь ты мне и скажи: кто — ты и кто — я? А за стрельбу в доме ты будешь ответ держать. Будешь, — повторил Дементий, увидев, как Василий Емельянович криво усмехнулся.
— Ты мне, Дементий Корнилович, не грози, я не из трусливых. Если надо, отвечу. Но и ты кое за что ответишь. Не думай, что никто ничего не видит.
Василий Емельянович поправил кобуру, застегнул китель, оставил незастегнутой верхнюю пуговицу и, согнувшись, продолжал сидеть на стуле, разглядывая Дементия. Участковый совсем не замечал Арины, маленькой, потемневшей с лица, стоявшей прямо, как оловянный солдатик, около угла печи и воинственно глядевшей на участкового. Казалось: еще секунда — и Арина кинется на Василия Емельяновича и начнет его колотить маленькими кулачками или каким-нибудь предметом, который попадет ей под руку. Вместо этого Арина начала корить Василия Емельяновича каким-то жалким, просящим голосом:
— Емельянович,
— Тетка Арина, ты меня бутылкой не кори, я тебя не просил ходить.
От Арининого испуга и следа не осталось, она крикнула на участкового:
— Что ты в избе стреляешь, паразит ты такой? А то схвачу полено и так тресну, что твоя голова разлетится!
— Для чего я стреляю, про то знаю я один. И еще он знает, — Василий Емельянович указал на Дементия, сидевшего за столом с недоумевающим лицом и не знавшего, на кого наброситься — на Арину или на участкового.
21
О том, что Василий Емельянович стрелял у Дементия Лохова в избе, стало известно всей Белой пади. По-разному оценивали белопадцы это событие. После недолгих пересудов определилось два главных мнения. Жители Ушканки, Советской и половина Боковы считали, что участковый напился и устроил пальбу в доме. За такие дела, говорили они, с участкового надо бы спросить построже, и, если бы это был не Василий Емельянович, свой человек (на Белой пади он кое-кому приходился родственником), то неизвестно, чем бы кончилась для него стрельба.
Вторая половина Боковы, начиная от дома Жегловых, и главная улица Белой пади считали по-другому: Василий Емельянович выпил мало, был почти трезвый и стал стрелять, потому что Дементий доведет до белого каления кого хочешь. Василий Емельянович, конечно, допустил ошибку, — нельзя же стрелять в избе, если на тебя никто не нападает. Но раз уж стрелял участковый, то, значит, была причина, значит, есть грешок за Дементием…
Еще не остыли разговоры о том, что участковый стрелял в доме у Лоховых, еще строили предположения белопадцы о том, что не работать больше участковым Василию Емельяновичу, как был отмечен соседями Мезенцевых еще один вроде бы мелкий, но интересный факт: семнадцатого сентября, только закатилось солнце, к Мезенцевым по огороду зашел пастух Яков Горшков.
Мезенцевы привыкли к тому, что в последнее время часто заходил Дементий и что-нибудь рассказывал. Заходили и другие белопадцы, которые давно не были у Мезенцевых, и, посочувствовав, уходили. Иногда в этом было что-то неприятное — лишнее напоминание, что вот, мол, у вас что-то случилось…
По Белой пади разнесся слух, что рано утром доярки видели за фермой какого-то мужика. Как он одет, какого роста, не разглядели — был туман. Доярки сказали сторожу. Тот с ружьем поплутал по краю леса — боялся заходить вглубь или не хотел мочить по росе сапоги — и вернулся, сказав, что не только человека, а даже следов никаких не видел. Доярки тут же просмеяли сторожа, так как видели, что он ходил вдоль дороги, не углубляясь в лес. Сторож на хохот доярок не обратил никакого внимания. Но чтобы к нему не было претензий, он задержался на ферме дольше обычного, дважды прогуливался с ружьем около красного уголка, давая этим понять, что он не дремлет, а сторожит ферму, и ушел домой, когда кончилась дойка.
…Мезенцевы в сумерках ужинали, когда Яков, неслышно поднявшись в ичигах по крыльцу и так же неслышно пройдя по коридору, открыл двери и появился на пороге.
Александра Васильевна, а затем Петр Иванович пригласили его поужинать с ними, он отказался. Даже голодный Яков никогда не садился за стол у чужих. Он мог не есть целый день, и только дома — завтракал, обедал или ужинал. Может, поэтому его никогда не видели на гулянках. Яков не мог прийти по пустяку, скорее всего, было что-то серьезное, и Петр Иванович, кладя ложку, прищелкнул ею об стол, как бы говоря: все, ужин окончен. Они прошли в самую дальнюю, Володину, комнату, сели — Петр Иванович на кровати, Яков — на стуле, — поговорили о житье-бытье, но обоим не терпелось начать разговор о главном.