Сотрудник ЧК (с илл.)
Шрифт:
Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.
Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.
Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону — Снегиревка, Станислав,
Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..
Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.
Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.
Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор — там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.
Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.
— Эге, здорово! — обрадовано сказал Лешка. Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.
— Ты откуда взялся? — спросил Лешка.
— Не спрашивай, — хмуро ответил он. — Всюду был — цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…
— Что так?
— Прогнали…
— Из-за руки, что ли?
Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:
— Я за делом пришел.
— Ну?
— Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.
— Вот те раз! — удивился Лешка. — Да ты расскажи, что было?
Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.
— Чего рассказывать… — неохотно начал он. — Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, — говорю, — чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, — говорит, — кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие — почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать — не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю,
— Ты не завирайся, — предупредил Лешка.
— Вот как бог свят! — воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал:
— Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них — Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…
— А сюда почему не заглядывал? — спросил Лешка— Не видал я тебя.
— Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичек, молодой такой, зубастый.
— Пахря, должно быть?
— Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись — идет!
— Кто идет?
— Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..
— Да-а, — протянул Лешка, разглядывая синяк. — Приложил крепко.
— Это что! — поморщился Пантюшка. — Синяк — это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.
— Куда они ушли? — с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.
— Точно не знаю, — сказал Пантюшка, — говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?
— Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?
Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:
— Рука — пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!
Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.
Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.