Сотворение мира.Книга первая
Шрифт:
Сивцов был не один. С ним шли два корниловских офицера с трехцветными шевронами на рукавах, в погонах и в фуражках с кокардами. Один из них, тихий и спокойный капитан Гладышев, знал Максима еще по «Ледяному походу».
— Ба, Селищев! — радостно закричал он. — Здорово, Максим! Ну, брат, тебя и родная мать не узнает, так ты переменился!
Подъесаула Сивцова будто кто подбросил стальной пружиной. Он выхватил из кобуры парабеллум, ткнул им Максима в грудь и закричал суетливо:
— Скорее, господа, зовите нашего шофера! Хорунжий Селищев —
Через десять минут разбитый «форд» увозил Максима из Старой Загоры в Тырново, где стоял штаб первого корпуса генерала Кутепова.
— А почему вы везете меня в Тырново? — сквозь зубы процедил Максим. — Ведь я офицер Донского казачьего войска и не подлежу суду Добровольческой армии.
— Там разберутся, какому суду вы подлежите, — напряженно улыбаясь, сказал Сивцов.
К ночи Максима привезли в Тырново и посадили в темный подвал огромного дома № 701 по улице Девятнадцатого февраля. Утром подъесаул Сивцов разыскал дачу Кутепова, был введен часовым во двор и здесь же, в цветнике, вручил генералу заявление, в котором хорунжий Селищев был представлен как советский шпион и дезертир.
Низкий, квадратный, похожий на каменного идола, Кутепов, присев на корточки, пересаживал лилии. Бегло прочитав заявление, он повернул вверх дном садовую лейку, положил на нее сивцовскую бумагу, написал размашисто:
«Судить военно-полевым судом и расстрелять…»
Максим с первых минут понял, что его ждет. Лежа на холодном заплеванном полу, он нащупал в полусгнившей доске ржавый гвоздь и нацарапал на стене:
«Прощай навеки, моя дорогая Марина. Вот где довелось мне закончить мою горькую, никому не нужную, непутевую жизнь! Максим Селищев».
С мыслью о Марине он уснул.
Перед майскими праздниками заведующая пустопольской трудовой школой Аникина разрешила Марине Селищевой съездить на три дня в Огнищанку. Марина разыскала попутную подводу и выехала рано утром. Вез ее знакомый огнищанский лесник Фотий Букреев, который приезжал в Пустополье за двумя ученицами — своей дочкой Улей и соседской девчонкой Соней Полещук. Букреев намостил в легкой арбе огромный ворох прошлогоднего лесного сена, усадил своих пассажирок и неторопливо поехал по подсохшей проселочной дороге.
Степь красовалась молодыми, изумрудно-зелеными травами, вся была во власти той радостной, хлопотливой и шумной жизни, какая бывает только весной. Где-то под самым небом, то падая, то снова взмывая, неумолчно звенели, заливались жаворонки. По синеватому склону дальнего кургана важно разгуливала пара дудаков, и видно было, как усатый красавец дудак, по-индюшиному распуская пестрые, с яркой рыжинкой перья пышного хвоста, горделиво вытянув пепельно-розовую, длинную, как у страуса, шею, охаживает свою молодую подругу. Впереди в редкой прозелени затравевшего проселка мелькали шустрые суслики. По голубым низинам, в налитых полой водой озерцах призывно и нежно высвистывали невидимые чирки.
Повязав косынкой густые золотисто-рыжие волосы, Марина лежала на арбе, смотрела в небо, слушала звонкое, как переливы серебряных труб, курлыканье журавлей. Ей ни о чем не хотелось думать, хотя на душе у нее лежала какая-то смутная грусть.
За два дня до отъезда в Огнищанку Марина получила письмо от Александра Ставрова. В этом письме, как и во всех других, он ни слова не говорил о любви. Но, читая его длинное, на шести страницах, письмо, Марина поняла, как чисто и глубоко полюбил ее этот человек, и он вдруг показался ей необыкновенно близким и дорогим.
О Максиме она уже почти не вспоминала. Слишком много времени прошло с тех пор, как они расстались. Марина успела забыть голос мужа, его глаза, привычки. Лишь изредка его образ являлся в ее памяти, как, бывает, является скрытый молочно-белым туманом и на миг освещенный солнцем степной курган.
Так и теперь. Лежа в арбе, вытянув маленькие ноги в позеленевших от сенной пыли туфлях, Марина почему-то вспомнила, как однажды поехала с Максимом на сенокос. Они еще не были женаты. Тогда тоже пахли травы в степи, так же, не смолкая, заливались жаворонки, так же неторопливо шагали кони. Максим кинул вожжи, приблизил к Марине молодое, румяное лицо, спросил тихо и тревожно: «А ты всегда будешь любить меня?» Она засмеялась, поцеловала его горячие, оттененные темным пушком губы и сказала: «Всегда…»
«Да, я так сказала тогда, — подумала она, закрыв глаза, — и вот как все получилось. И Максима нет, и любовь, которая была, ушла куда-то далеко, пропала как дым. Только Тая и напоминает о том, что все это было…»
Сидевшие сзади девчонки шептались о чем-то своем. Неразговорчивый, привыкший к одиночеству Букреев лениво пошевеливал веревочные вожжи, молча дымил махорочной скруткой. Только перед самой Огнищанкой он покосился на вытянутые Маринины ноги, вздохнул и заговорил из вежливости:
— К дочке, стало быть, едете?
— Да, Фотий Иванович, к дочке, — оживилась Марина. — Соскучилась я по ней, полтора месяца не видела.
— А фершал Ставров кем же вам доводится? Сродственник, что ли?
— Его жена, Настасья Мартыновна, моя золовка, — объяснила Марина, — я была замужем за ее меньшим братом.
— Угу, — кивнул лесник. — Мужа, стало быть, у вас нету?
Марина приподнялась, натянула на колени юбку.
— Мужа нету, без вести пропал в двадцатом году…
— Трудновато без мужика, — помахивая кнутом, заключил Букреев, — кажный заклевать может, кому не лень.
Как только перевалили через бугор и стали спускаться к рауховскому парку, Марина увидела дочку. Быстро перебирая босыми смуглыми ногами, в коротком белом платьишке, Тая несла на коромысле ведра с водой. Сзади с корзиной в руках шла Каля.
— Доченька! — закричала Марина. — Мама твоя приехала! Родная моя!
С грохотом кинув ведра, охнув от неожиданности, мокрая, взлохмаченная, Тая стремглав кинулась к арбе.