Сотворение мира.Книга первая
Шрифт:
— Подсудимый Селищев, — обратился к нему Тарасевич, — расскажите суду о красных агитаторах, с которыми вы были связаны.
— Я ни с кем не был связан, — сказал Максим.
Тарасевич полистал записную книжку, прищурился:
— Передо мной лежит ваш дневник. Вы говорите в нем о друзьях своего детства, которые, как вы выражаетесь, строят сейчас новый мир. Кто именно? Кого вы имеете в виду? Назовите суду фамилии.
— Я имею в виду тех, кто остался там, в России, — устало и нехотя сказал Максим. — Их очень много,
— Хорошо, — кивнул Тарасевич, — тогда мы перейдем к самому главному — к выяснению того, какой смысл вы вкладываете в слова «новый мир». Объясните суду, как вы понимаете существо этого нового, с вашей точки зрения, мира и в чем вы видите разницу между новым миром и старым.
Максим молчал. Да и как он мог ответить полковнику? Он и сам не знал, что это за новый мир, почему к новому миру потянулось великое множество людей, а он, Максим Селищев, так же как желчный полковник или предатель Сивцов, так же как эти озлобленные и одинокие люди, оказался на чужбине, в изгнании…
— Почему вы молчите, подсудимый? — спросил генерал Туркул, перестав почесывать овчарку. — Вы офицер старого времени?
— До революции я был урядником, господин генерал, — ответил Максим.
— На фронте были, награды имели?
— Так точно, господин генерал! Был на австрийском фронте, три раза ранен. Награжден Георгиевским крестом и двумя медалями.
— Когда и кем вам присвоен офицерский чин?
— В восемнадцатом году, покойным атаманом Калединым, в городе Новочеркасске.
— Почему же вы молчите? — нахмурился Туркул. — Председатель суда задал вам ясный вопрос, от которого зависит ваша жизнь; как вы понимаете новый мир, упомянутый вами в дневнике?
Максим тяжело вздохнул. Ему показалось, что в черных глазах Туркула мелькнуло любопытство, а в голосе даже послышались нотки человеческого участия. Очевидно, молодому Туркулу захотелось спасти своего одногодка хорунжего. Так понял генерала Максим. Он много слышал о жестокости Туркула, знал, что этот вчерашний прапорщик отличается бесшабашной удалью, храбростью и одинаково ненавидит как большевиков, так и «недорезанных буржуев».
— Ну что же вы молчите, хорунжий? — повторил Туркул.
— Мне трудно говорить, — сказал Максим, — трудно не потому, что я чувствую за собой вину. Все, что тут обо мне написано, неправда. Я не знаю, какой мир строят большевики, мне не довелось его увидеть. А беспокоит и тревожит меня только одно…
— Что же именно?
На лицо Максима легла тень растерянности.
— Мне непонятно одно, — растягивая слова, проговорил он, — почему за большевиками пошел весь народ? В России сто пятьдесят миллионов людей, и эти миллионы не захотели уходить от большевиков. За нами пошла только малая горсточка, о которой и говорить не стоит…
— Что ж из этого следует? — спросил Манштейн, постукивая по столу протезом. — Вы не стесняйтесь, договаривайте.
— А почему вы задаете мне этот вопрос? — спросил Максим, подняв глаза на Манштейна. — Я не знаю, что из этого следует. Я только хочу понять, кто прав и кто не прав. Свой дневник я никому не показывал и про новый мир писал для себя, ни с кем об этом не говорил…
— Ты не финти, сволочь! — сорвался Туркул. — Ты отвечай на вопросы.
Максима передернуло. Он побледнел и стиснул зубы.
— Я знаю, что вы меня расстреляете. Но если вы, господин генерал, будете так со мной разговаривать, я не скажу больше ни слова. Приговор еще не вынесен, офицерского звания меня никто не лишил. Поэтому, будьте любезны, обращайтесь со мной как офицер с офицером.
— Правильно! — хрипло крикнул Гусельщиков. — Нечего распоясываться!
Тарасевич примирительно махнул рукой:
— Успокойтесь, подсудимый. Объясните суду, как вы понимаете упомянутый вами новый мир и почему вы сожалеете (полковник подчеркнул слово «сожалеете»), что вам не пришлось принять участие в его построении…
Хотя Максиму надоела эта комедия и он знал, что дальнейший разговор бесполезен, он все же решил сказать этим людям, с которыми три года делил горе и радость, все, что он думает.
— Вот вы меня спрашиваете, как я понимаю, почему сожалею, — сказал Максим, помолчав. — Это я вам могу сказать, раз вы меня вынуждаете. Но вы меня не можете судить за мои мысли, понятия, чувства, потому что я никогда никому о них не говорил и не собирался говорить. Что ж, если вас интересует, сейчас скажу…
Он помолчал и впервые внимательно обвел взглядом сидевших и стоявших в сушилке людей. Словно проглотив застрявший в горле ком, заговорил тихо:
— Не знаю, за что меня можно судить. Может быть, за то, что я люблю родную землю? Я оказался на чужбине, среди вас, потому, что верил вам, считал, что вы несете правду, которую ищет народ. Меня не остановили даже грабежи и зверства нашей армии, я знал, что при пожаре руки не бывают чистыми. Первое сомнение закралось ко мне в ту пору, когда пас, голодных и раздетых солдат, загнали за колючую проволоку в чаталджинском лагере.
Максим пристально взглянул на Туркула.
— Вы, господа генералы, не изведали этого. Вы жили как люди. Вас не заедали вши, не косил тиф. Вас не кормили гнилой морковью. Вы терпеливо ждали и сейчас ждете того часа, когда безропотная солдатня своей кровью вернет вам ваши земли, богатства, власть — все, что у вас забрали большевики! А мне нечего было ждать. У меня не было ни богатства, ни власти. И я начал раздумывать: за чьи грехи должны мучиться люди вроде меня? Почему мы обречены на гибель за колючей проволокой? За кого? За вас, генерал Туркул? За вас, генерал Манштейн? Или за вас, господин войсковой атаман?