Сотворение мира.Книга первая
Шрифт:
С трудом переведя дыхание, Максим обронил еще тише:
— Вы меня назвали большевиком за то, что я записал свои раздумья о новом мире. Какой я большевик? Но кем бы я ни был, кем бы ни были вы, расстреляете ли вы меня или сделаете генералом, — ничто от этого не изменится. Тот мир, которого вы так испугались, будет построен без нас с вами, потому что его строит весь народ…
— Прекратить эту большевистскую агитацию! — взвизгнул Туркул.
Максим с пренебрежением махнул рукой:
— Теперь уж потерпи, ваше превосходительство. Хотел услышать, что я думаю, — слушай. В расход ты меня пустишь легко, да не велика заслуга. Я только об одном жалею: расстреливать меня
Стукнув стулом, полковник Тарасевич крикнул:
— Довольно, подсудимый! Суд удаляется на совещание.
Пока трое судей негромко переговаривались за стеной сушилки, а офицеры, гудя и покашливая, задымили папиросами, Максим стоял, молча глядя в угол. В темном углу, озаренная фонарем, золотилась паутина. Сквозь большую дыру в плетеной крыше видна была неяркая голубая звезда. Легкий ветер доносил откуда-то острый запах перегретого навоза, горьковатый душок полыни. Максим расстегнул на рубахе две верхние пуговицы, глубоко вздохнул, закрыл глаза, и ему на мгновение показалось, что он стоит где-то в поле, что кругом, невидимый в темноте, раскинулся бесконечный степной простор Донщины…
— Именем единой, неделимой… — донесся до его сознания высокий голос Тарасевича, — а также руководствуясь принципом сохранения… военно-полевой суд в составе… приговорил хорунжего Селищева Максима Мартыновича… к смертной казни через расстреляние. Приговор подлежит утверждению командиром Первого корпуса русской Добровольческой армии.
На этот раз не два, а четыре офицера подошли к Максиму, и один из них, высокий, с перевязанной носовым платком шеей, сказал, подняв потертый наган:
— Пошли!..
Максима отвели в тот же подвал, где он сидел раньше, и поручик-корниловец с перевязанной шеей сунул ему в руку кусок хлеба и пачку дешевых сигарет:
— Возьми…
Щелкнул дверной засов, все ушли. Максим нащупал в темноте место посуше, прилег. У него — он это помнил — оставались в изломанной коробке только три спички, и он не хотел тратить их, чтобы закурить только тогда, когда будет уж совсем невмоготу. Вскоре он уснул.
Утром тот же корниловец снова принес ему хлеба, ничего не сказал и ушел. Пока он закрывал дверь, Максим в щель успел увидеть слабую, едва заметную полоску дневного света и подумал: «Сейчас день. Днем они не осмелятся это сделать. Значит, будут ждать ночи. Вероятно, побоялись будить Кутепова, и тот еще не подписал приговор…»
Он побродил по подвалу, тихонько посвистал, несколько раз постучал в стены в разных местах. Никто не отозвался. Максим закурил первую за этот день сигарету и лег, подложив руку под голову.
«Ну вот, парень, — подумал он о себе, как о чужом человеке, — отгулял, отжил. Не очень долго походил ты по земле и радости не много видел, только подразнила тебя жизнь — и все. Хватит, дескать, пора кончать…»
С лихорадочной быстротой и удивительной ясностью мелькали перед ним картины пережитого. То он видел высокий, поросший репьями яр над излучиной Дона и на яру Марину в белом платье, такой, какой она была шесть лет назад, веселой и живой. То, затемняя смеющееся лицо Марины, наплывал глубокий окоп в карпатской долине, и Максим ясно видел дождевые лужицы на его глинистом дне, чуял запах ружейного масла, размокшего хлеба и крови. То вдруг начинала сверкать радостная болгарская речка Тунджа, на берегу которой бегал маленький Петко, смеялся и плакал…
— Да, — вздохнул Максим, — вот тебе и новый мир!..
Так же, как вчера в сушилке, он заговорил тихо и строго:
— Чудаки… Объясни, говорят, что такое новый мир. Разве ж я могу рассказать правду о нем, если я вместе с этой сволочью — с Туркулом, Богаевским, Кутеповым — жег этот мир, душил его, заливал своей и чужой кровью, пакостил, как мог?!
И Максиму вдруг ясно представился мир, о котором он никак не умел рассказать: зеленое поле, и по нему идет множество молодых, красивых людей, а над ними чистое, синее, необычайной глубины небо.
Он просидел в подвале еще один день и еще одну ночь. К исходу второго дня он поседел, не зная об этом. За ним вое не приходили.
Максим не знал, что на следующий день после суда в болгарское Народное собрание поступил запрос коммунистов, в котором было сказано следующее:
«Болгария допустила на свою территорию 17 тысяч врангелевцев. Эти белые войска составляют чуждую нам вооруженную силу под начальством чуждых Болгарии генералов и чуждого правительства. Эти войска открывают у нас свои военные училища, создают свою полицию, которая действует как самостоятельно, так и в связи с болгарской полицией. Наконец, эти белые войска имеют свои военные суды, которые выносят смертные приговоры, приводимые в исполнение на болгарской территории. Так, недавно в городе Тырнове по приказу генерала Кутепова расстрелян ротмистр Марковского полка Сергей Успенский, труп которого зарыт у шоссе, на 33-м километре. Сейчас приговорен к расстрелу хорунжий Гундоровского полка Максим Селищев, который ждет казни в том же Тырнове, в подвале дома № 701, по улице Девятнадцатого февраля. Коммунистическая фракция просит правительство ответить: на основании каких договоров Болгария фактически оккупирована чуждыми войсками и до каких пор это будет продолжаться?»
Премьер-министр ответил на запрос депутатов-коммунистов:
— В Болгарии нет врангелевской армии как таковой. У нас нашли приют десять тысяч несчастных русских беженцев, которым, по соображениям гуманности, обязана помочь любая цивилизованная страна. Что касается фактов расстрела двух русских офицеров, то наш военный министр полковник Топалджиков получил распоряжение взять под надзор господина Кутепова и немедленно расследовать указанные депутатами факты…
На третью ночь Максим услышал скрежетание дверного засова, вскочил и сжал кулаки. Несмотря на все перенесенные им муки, слепой и могучий инстинкт жизни заставал его оборонять себя до конца.
В подвал вошел знакомый Максиму офицер, командир первой сотни гундоровцев, войсковой старшина Хоперсков.
— Выходи, казак! — смешливо кинул он в темноту.
— Куда выходить? — глухо отозвался Максим.
Хоперсков засмеялся:
— Не к стенке, не бойся! Я тебе правду говорю. Выходи. Твои дружки-коммунисты выручили тебя из беды. Запрос сделали в парламенте насчет расстрелов и всего прочего. И тебя, конечно, упомянули. Не знаю, кто им сообщил.
Еще не доверяя, зверовато поглядывая на тщедушного Хоперскова, Максим вышел из подвала. На него пахнуло свежим ночным ветром. Возле дома никого не было, даже часового.
— Ты скажи по-честному, что произошло? — держась за стенку, чтобы не упасть, опросил Максим.
Взяв его под руку, Хоперсков пошел с ним по улице.
— Да я же тебе сказал, чудак! Ты же знаешь, что Кутепов глаза намозолил коммунистам. Они давно зубы точат на всю нашу братию. У них загодя был готов запрос, а тут еще, говорят, наш батя, Гусельщиков, через кого-то подкинул насчет тебя. Обиделся на Кутепова за казаков. Ну, эта бражка и шарахнула Стамболийскому свою, как ее, к черту, интерпелляцию, что ли? Сейчас Кутепов поехал в Софию, к Топалджикову, а тебя приказал выгнать к чертовой матери, чтобы следов твоих не осталось.