Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
А теперь, после этих печальных строк, расскажу и о радостном: славная моя жененочка Леся родила дочку, да такую красавицу, такое черноглазое чудо, что ни в сказке сказать, ни пером описать. По просьбе дяди Александра, в память о его покойной жене, мы назвали девочку Галкой. Так что, если чертовы гитлеровцы не укокошат тебя, готовь своей племяннице подарок.
Поскольку дядя Александр все время мотается по заграницам — летает то в Англию, то в Америку, Леся с ребенком приютилась пока в его московской квартире. Потому и я здесь оказался. Живу как в раю, отдыхаю душой и телом. А что было до того, ты сам, наверное, пережил. Сколько дикого варварства, тупой жестокости, истинного разбоя довелось нам повидать в городах и селах, освобождённых от гитлеровских
Правда, оплачено это дорогой ценой: в Можайске в уличном бою один эсэсовец, прежде чем мне удалось свалить его на лестничной клетке, успел разрядить в меня чуть ли не всю обойму парабеллума. Зато по излечении вдобавок к ордену получил я еще одну награду — десятидневный отпуск. Ты представить себе не можешь, как я счастлив, когда вечером мы с Лесей купаем в ванночке нашу маленькую Галку. Сам поддерживаю ее за шейку и за спинку. Леся ласково водит по ее розовому тельцу намыленной губкой, а она, малышка, улыбается, пускает слюнки беззубым своим ротиком, задирает вверх крохотные ножки, таращит на нас черные глазенки — словом, наслаждается жизнью…
Чуешь, Андрей, каким сентиментальным стал твой братец? Дивишься небось? Посмеиваешься?
А как твои дела, старшой? Успела ли твоя царевна Еля эвакуироваться? Как Федор? Неужто совсем пропал? Не слыхал ли чего о родителях? Очень мне горько, что они оказались под немцами. Выживут ли?
Пиши братцу хоть изредка, хоть по строчке.
Мы с Лесей и с малой Галкой обнимаем тебя».
Долго сидел Андрей опустив голову, читал и перечитывал письмо брата. Старался представить себе, каким стал сейчас бесшабашный, озорной Ромка, верный друг детства. Израненный франкистами, а теперь вот и немцами, хлебнувший солдатского, лиха полною чашей, он и впрямь одурел от счастья, увидав свое дитя. Только очень уж коротко это счастье — всего десять дней. А после того вновь фронт, вновь бои… Выживет ли? Думал и о Федоре: что значит «пропал без вести»? Убит или в плену? И какое из этих двух зол горше?.. А отец и мать? А сын Димка?.. А дядя Максим, который столько лет скитался на чужбине и, едва успев поклониться родной земле, опять бесследно исчез куда-то?.. Разломала, разбила война, разбросала в разные стороны большую, дружную семью Ставровых. И неизвестно, кто из этой семьи уцелеет, кто с кем сможет обняться по окончании войны и оплакать погибших?..
В парке, неся перед собой, как грудных младенцев, загипсованные руки, тяжело опираясь на костыли, бродили раненые. Из-за ограды доносился невнятный говор улицы. Казалось, что война идет где-то очень далеко. О ней напоминали только эти бледные, искалеченные люди, покрытые черной копотью стены полуразрушенных жилых домов да изредка проплывающий в небесной голубизне странный, похожий на сани с длинными полозьями, немецкий самолет-разведчик, по которому постреливали наши зенитные пушки. Отгонят зенитчики непрошеного гостя, и опять наступает тишина.
Но Андрей хорошо знал, насколько обманчива эта тишина. Он давно научился понимать истинный смысл лаконичных сводок Совинформбюро и подспудную суть газетных сообщений. Ему о многом говорят вроде бы спокойные слова: «оперативная пауза», «бои местного значения», «без существенных изменений». Они отнюдь не означают бездействия противоборствующих сил. За ними, этими внешне спокойными словами, скрыты тысячи смертей и тяжелых ранений, опасные рейды разведчиков и допросы пленных, пожары и разрушения. Война бушует не только на Северо-Западном, Западном и Калининском фронтах, где все еще продолжается медленное наступление наших войск, и не только на океанских просторах, где наступают японцы. Она проходит по заболоченным берегам мелководной речушки в каких-то шестидесяти километрах от Ростова. И хотя оттуда в город не доносятся ни пулеметные очереди, ни редкие залпы пушек, опасность нового наступления врага отнюдь не снята. Андрей Ставров превосходно понимает, что именно в такую пору кажущегося затишья оба противника усиленно готовятся к очередной кровавой схватке: тайно подтягивают и маскируют резервные полки и дивизии, подвозят боеприпасы, горючее, провиант, прокладывают дополнительные дороги, строят аэродромы, непрерывно ведут разведку, ни днем ни ночью не замирает изощренная работа в штабах…
К погруженному в свои думы Андрею один за другим подходили товарищи по госпиталю, пытаясь заговорить, но он угрюмо отмалчивался. Ему смертно надоело здесь все: и пропахшая специфическими госпитальными запахами палата, и такие же специфические госпитальные разговоры. Он считал, что его пора бы уже и выписать отсюда, а о нем как будто забыли.
И вдруг вызов к начальнику госпиталя, высокому худощавому майору медицинской службы. Андрей обрадовался.
— Как самочувствие, Ставров? — спросил майор.
— Нормально, — стараясь держаться пободрее, ответил Андрей. — В самый раз отправляться на передовую.
— Так, так… — неопределенно сказал майор. — Ну-ка поставьте костыли в угол и пройдитесь по комнате, поглядим, как это у вас получится.
Несмотря на то что Андрея поташнивало от слабости, он довольно уверенно прошагал по кабинету и остановился у стола.
— Так, так, — повторил майор, — будем считать, что ходить вы умеете. А теперь снимите пижамную куртку и сорочку.
Он осторожно провел ладонью по затянувшемуся рубцу на предплечье Андрея и, повторяя свое неизменное «так, так», вынул из кармана белоснежного халата стетоскоп. Андрей поежился от холодноватого прикосновения металла, вопросительно посматривал на врача. Тот еще минут двадцать возился с ним, хмыкал, заставил раздеться совсем, старательно ощупал раненую ногу и наконец сказал:
— Ну что ж, сегодня мы вас выпишем и дадим недельный отпуск. Костыли прихватите с собой и отвыкайте от них постепенно. В военкомате, где вы встанете на учет, обязательно скажите, что обучались на горнострелковых курсах… или как там называлось это ваше заведение?.. На сей счет есть строжайшее указание из Москвы…
Через час Андрей в наброшенной на плечи измятой шинели сидел на палубе старого пассажирского парохода. Покуривал, следил за тем, как окутывались призрачной дымкой все удаляющиеся очертания города. Билет он взял до станицы Дятловской и очень радовался скорой встрече с любимым садом, с Федосьей Филипповной, с Наташей.
Другие пассажиры парохода — преимущественно женщины и старики, — расположившись вдоль бортов, развязали мешки и принялись за еду. Одна из женщин, суровая седая старуха, хмуря темные брови и с трудом волоча непослушные ноги, подошла к Андрею, вынула из плетеной корзины большую вяленую рыбу.
— Возьми, солдат, посолонцуй. И хлебца возьми. Хлебец свежий, только вчерась испекла.
Андрей начал было отказываться, но старуха положила хлеб и рыбу на потертую палубную скамью, приговаривая:
— Бери, бери. Дюже ты стеснительный.
Потом достала острый самодельный нож и сама порезала на куски тронутого жирком леща.
— У тебя, бабушка, должно быть, кто-то есть на фронте? — спросил Андрей.
Старуха отрицательно покачала головой:
— Никого у меня нету, солдат. И не было никого. Одна всю жизнь, с тех пор как меньших сестер и братьев вырастила, людьми сделала. Замуж выйти было некогда. Да и кто бы меня взял, ежели я только с панскими быками да с коровами умела беседовать? А теперь вот гляжу на женщин наших станичных, и завидки меня берут: они хотя бы с фронта приветы получают. Одна от мужика своего, другая от сына или же внука. У каждого кто-то воюет. А меня вроде и война стороною обходит.