Сотворение мира.Книга третья

Закруткин Виталий Александрович

К Андрею, отдуваясь и тяжело дыша, подполз потный, расхристанный Степан Удодов, проговорил удовлетворенно:

— Дали мы им дрозда, товарищ лейтенант, теперь не скоро полезут…

Синицын и Олива приволокли убитого Тагиева, положили у входа в пещеру.

— Еще есть потери? — скосив глаза на мертвого, спросил Андрей.

— Лешка-радист ранен в левое плечо, а меня в бок черканул осколок, — доложил Василь Олива, слизывая с ладони снег…

Шли часы, уже не было слышно выстрелов, уже давно Синицын с Оливой помогли доползти

до пещеры Леше, уже вернулись из расселины невредимыми Гурам Кобиашвили и Егор Иванович Ежевикин, уже рядом со снежной могилой Цыпленка выросла такая же снежная могила Сеида Тагиева, а несчастный немец все кричал на затоптанной, залитой кровью тропе. Его слабеющий крик то переходил в истошный вой, то перемежался жалобным детским плачем, то становился вдруг похожим на последние стоны умирающего.

— Что ж они, черти, не подберут своего раненого? — морщась от собственной и этой, чужой боли, с недоумением спросил Василь Олива.

— Боятся, потому и не подбирают, — отозвался Удодов.

— Тебе, Гурам, надо было добить его, чтоб человек не мучился, — сказал кто-то.

Кобиашвили вспыхнул:

— Как это добить? Ты что, с ума сошел? Или ты не советский человек? Советские люди не добивают раненых.

Степан Удодов сложил ладони рупором и, обернувшись к позициям противника, заорал, напрягая свои богатырские легкие:

— Э-ээй! Подберите своего солдата! Чуете?.. Тащите своего Ганса назад… цурюк! Не бойтесь, мы стрелять не будем… Никс файер! Чуете?

В ответ на его призыв хлопнул одиночный минометный выстрел.

Мина разорвалась неподалеку от пещеры, никого, к счастью, не задев.

— Вот тебе, Степан, никс файер, — сплюнув, сказал Егор Иванович. — Они, брат ты мой, отпетые, с ними по-людски не погутаришь… А как насчет завтрака? — обратился Ежевикин к девушкам, управившимся с перевязкой раненых.

— Кулеш готов, — доложила Ира. — Только жидковат, — добавила она, смущаясь.

— Что ж теперь делать… Вытряс я вчерась из всех мешков последние остатки крупы, — признался Егор Иванович.

Все уселись вокруг большой кастрюли, угрюмо принялись хлебать едва замутившуюся горячую воду. Сухарей больше не было. Над поредевшим, заброшенным высоко в горы отрядом занесла свою косу голодная смерть.

Оглядев угрюмые лица бойцов, Андрей сказал обнадеживающе:

— На падайте духом, хлопцы, майор Бердзенишвили не бросит нас на произвол судьбы. Какие бы снега ни преграждали путь к нам, он что-нибудь придумает…

К ночи снова усилился мороз. Над горами мерцали большие, яркие звезды. Адам Белевич, сменивший в боевом охранении Сурена Акопова, залюбовался ими, когда заскрипел снег под чьими-то шагами. Тревожно оглянувшись, он увидел Степана Удодова. Тот шел к нему в белом маскировочном комбинезоне с автоматом в руках.

— Куда тебя несет? — удивленно спросил Белевич.

Широкоплечий силач Удодов приложил палец к губам:

— Тсс! Не шебурши… Попробую проверить ранцы у покойных «эдельвейсов», царство им небесное. Не может того быть, чтобы там харча не оказалось. А ты, Адам, в случае чего огоньком меня прикрой.

Он беззвучно перебрался через гряду камней и исчез в темноте. На тропе не было заметно никаких признаков жизни. Раненый перестал кричать — то ли умер, то ли свалился в пропасть.

Прошел почти час томительного ожидания. Белевичу он показался бесконечно долгим. Только перед сменой с поста, в самую полночь, ему показалось, что по тропе кто-то ползет. Он вскинул автомат и тут же услышал приглушенный голос Удодова:

— Это я, Адам. Помоги-ка мне перекинуть через бруствер этого обмороженного дурня.

— Какого дурня? — шепотом спросил Белевич.

— Да фрица, — с досадой ответил Удодов. — Того самого, который верещал на тропе. Он живой еще, только обморозился.

Они вдвоем перетащили немца через камни. Потом Удодов бросил на заснеженную площадку несколько немецких ранцев, сказав при этом, будто извиняясь:

— Чего в них есть, не знаю. Не было времени смотреть…

Из пещеры вышел Андрей, спросил не без тревоги:

— Что тут происходит?

— Да вот Степан «языка» приволок и, наверное, кое-что из харчишек, — доложил Белевич.

Немца занесли в пещеру. Ежевикин засветил фонарь. Все увидели уже немолодого, сухощавого, спортивного телосложения мужчину с энергичным лицом и аккуратно подбритыми седеющими висками. Он лежал на полу пещеры, с затаенным страхом разглядывая окружавших его людей.

— По правде говоря, жалко мне его стало, — как бы винясь в содеянном, докладывал командиру отряда Степан Удодов. — Дополз я до него в темноте, слышу, стонет. Полумертвец, а за веревку страховочную ухватился так, что даже при моей силенке еле-еле удалось разжать ему руки…

Пока Ира с Наташей растирали безмолвного немца спиртом и поили его горячим чаем, деловитый Егор Иванович с помощью Синицына разобрал содержимое принесенных Удодовым ранцев и вслух подводил итог:

— Шоколада, значит, девятнадцать плиток. Сухих галет двадцать две. Каких-то консервов пять банок. Одеколона чи духов три пузырька. Бритвы-самобрейки четыре штуки. Носков шерстяных десять пар. Кальсон и сорочек теплых столько же. Книжечек записных две, в них чего-то понаписано, а чего, сам черт не разберет.

— Разберем, — отозвался Кобиашвили. — Я немецкий язык учил на «отлично».

Раскладывая извлеченные из ранцев предметы, Егор Иванович продолжал:

— Писем разных пять связок. Варенья чи повидла одна банка. Карандашей восемь штук. Флейта одна… Загнулся, значит, флейтист, — добавил он с сожалением, — а играл ведь здорово, красиво играл. Я, хлопцы, тоже маленько играю, потому оставлю флейту себе.

— Оставляй, Ежевикин, нам этот трофей ни к чему, — ответил за всех Синицын.