Сотворение мира.Книга третья
Шрифт:
— Дурочка ты моя! Зачем тебе нужна эта любовь?.. И мне она зачем?.. И сюда зачем ты шла? Росла бы там в саду, яблонька ты моя, и не знала бы горя…
У него хватило сил сделать лишь несколько неверных шагов. Уже не вникая в смысл своих слов, Андрей повалился на снег и, впав в черное забытье, не увидел того, что влажные от слез глаза Наташи давно открыты, не почувствовал, что руки ее обвили его шею, не услышал мерного рокота невидимого в клубившихся тучах самолета. А тихоходный самолет с красными звездами на крыльях то на минуту показывался в голубых просветах и кружил над горами, будто искал кого-то, то снова нырял в
Когда самолет в третий раз показался над тропой, Наташа, задыхаясь от слабости, поднялась, сорвала с себя шапку и стала отчаянно махать ею, чтобы привлечь внимание летчика. Закричала, наивно надеясь, что летчик услышит ее:
— Мы зде-есь! Мы умира-а-ем от голода! Слышишь! Мы зде-е-сь!
Летчик заметил наконец темные фигуры людей на снегу, увидел призывные сигналы Наташи и стал снижаться, но в это время со стороны немецких блиндажей раздались длинные пулеметные очереди. Самолет взмыл кверху, укрылся в тучах и одну за другой сбросил две бомбы на позиции немцев. Вражеский пулемет замолчал.
При первых звуках выстрелов Андрей пришел в себя и тоже попытался подняться. Из пещеры один за другим стали выползать Степан Удодов, Кобиашвили, Леша-радист, Белевич. Худые, бледные, они замерли у входа, в руках — гранаты и карабины.
Самолет вновь появился, сделал над ними несколько кругов и, сбавив обороты мотора, опустился так низко, что все они разглядели молодое улыбающееся лицо летчика, наполовину закрытое круглыми защитными очками, и еще одного авиатора — во второй кабине. Этот, второй, приветливо помахал им рукой и стал сбрасывать на тропу туго завязанные брезентовые мешки. Первые два мешка, вздымая снег, полетели в пропасть, зато остальные три упали на площадке прямо перед пещерой. Изголодавшиеся, уже не чаявшие остаться в живых бойцы радостно махали шапками, выкрикивали слова благодарности:
— Спасибо, брат!
— Выручил нас!
— Спасибо-о-о!
Летчик еще раз взмахнул рукой, и самолет исчез в туманной мгле.
Егор Иванович Ежевикин стал вскрывать мешки. Все сгрудились вокруг него, даже обессилевший щенок, виляя хвостом, выбрался из пещеры. В первых двух мешках оказались продукты: жестяные банки мясных консервов, сухари, галеты, вяленая баранина, замороженное сливочное масло, сгущенное молоко и кофе. Будто завороженные, смотрели бойцы на эти яства, свалившиеся с неба. Пленный немец тоже не сводил с них глаз, облизывая сухие, воспаленные губы.
— Ты, Степан, и теперь станешь отдавать положенный тебе паек этому нахлебнику? — беззлобно спросил Сергей Синицын.
Удодова опередил с ответом командир отряда.
— Продукты будут делиться поровну всем, включая и пленного, — сказал он. — Сейчас вы получите самую малость, иначе — быть беде. Завтра норму увеличим…
Третий мешок был набит патронами, которые, однако, не понадобились. Через неделю после появления самолета находившиеся в боевом охранении Белевич и Удодов услышали какие-то странные выкрики на немецких позициях, потом захлопали одиночные выстрелы, и все смолкло. Отряд Андрея Ставрова был поднят по тревоге. Предполагалась вражеская атака, но вместо того на тропе показались двое немцев с привязанным к альпенштоку застиранным полотенцем. Они брели, еле передвигая ноги. Один из них закричал еще издали:
— Ру-у-с! Дай хлеб!
Отряд молчал. Бойцы стояли, сжимая в руках оружие, и напряженно ждали, что будет дальше.
— Они, видать, околевают с голода, — осторожно высказал общую догадку Удодов.
Из-за спины Удодова высунулся Маттиас Хаак, призывно помахивая своим товарищам вязаным шерстяным подшлемником: идите, мол, ближе, не бойтесь.
Тот, который держал альпеншток с развевающимся на ветру полотенцем, худой юноша с ярким нездоровым румянцем на щеках, первым подошел к гряде камней, ощетинившейся карабинами, угрожавшей пулеметным огнем, остановился против массивной фигуры Удодова, очевидно приняв его за командира отряда, и что-то жалобно залопотал. Говорил он долго, сбивчиво, с волнением и неприкрытым страхом оглядывая всех. Маттиас Хаак сочувственно покачивал головой, короткими репликами подбадривал изможденного юношу.
Гурам Кобиашвили стал переводить то, что успел понять:
— Немец говорит, что они сидели впроголодь больше месяца, потому что снег засыпал все вокруг и они потеряли связь со своим тылом. После стычки с нами у них осталось семнадцать человек, из которых пятеро были ранены. Двое вскоре умерли. Обер-лейтенант Гертнер ежедневно выслушивал по радио строгие нотации командира полка с неизменным требованием атаковать русских и сбросить их в пропасть. Однако измученные голодом солдаты отказывались идти на верную смерть. Четыре дня назад были съедены последние запасы. Минувшей ночью умерли еще трое солдат. Сегодня утром обер-лейтенант Гертнер, угрожая пистолетом, снова приказал атаковать русских, но они не могли подняться — так обессилели. Тогда обер-лейтенант открыл стрельбу по своим и убил четырех солдат…
Внезапно переводчика перебил второй парламентер, обросший рыжей щетиной коренастый человек в темных очках, тот, что издали кричал по-русски: «Дай хлеб!» На этот раз он зло выкрикнул какое-то короткое немецкое слово.
— Что он сказал? — спросил Андрей.
Кобиашвили оглянулся на стоящую рядом Наташу и, помедлив, ответил:
— Это трудно перевести. А понимать надо как возмущение поступком Гертнера: обложил своего обер-лейтенанта самым непотребным словом.
Тут опять заговорил солдат с полотенцем на альпенштоке.
— Он сказал, — переводил Кобиашвили, — что вот этот, рыжий, вырвав у обер-лейтенанта Гертнера пистолет, обхватил его сзади, выволок из блиндажа и столкнул в глубокую расселину ледника… Еще он сказал, что там, в их блиндаже, остались двое раненых и что они умрут без помощи.
— Хорошо, — сказал Андрей, — за ранеными ты, Гурам, пойдешь сейчас с тремя бойцами. Но этим вот скажи: если они врут, я их немедленно расстреляю. Так прямо и переведи: в случае провокации — немедленная казнь.
Вслушиваясь в то, что Кобиашвили втолковывал двум безоружным немцам, Маттиас Хаак кинулся к Андрею и горячо заговорил, перемежая немецкие слова русскими: мол, они не лгут, они не могут лгать; ефрейтор Иоганн Фиркорн — коммунист, в концлагере сидел, а этот — молодой Курт Маур — сын пастора и сам готовился стать пастором. Разве могут быть провокаторами коммунист и пастор?
Андрей усмехнулся:
— Ладно, разберемся. Иди, Гурам, тащи раненых…
Так, волей военной судьбы, поздней осенью 1942 года на отрезанной от всего мира высокогорной тропе закончились боевые действия, и под низкими сводами темной и тесной пещеры укрылись от свирепых метелей победители и побежденные.