Сотворение мира.Книга вторая
Шрифт:
Долотов вылез из саней, стряхнул с кожаного пальто клочья сена и, по-матросски шагая вразвалку, подошел к мужикам.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, тронув рукой козырек кожаной фуражки.
С завалинки отозвались нестройно:
— Доброго здоровья!
— Заходите, гостем будете!
— Здравствуйте, товарищ председатель…
— А где Длугач? — спросил Долотов.
— Тут он, в классе, с секретарем своим…
— Зараз скажем ему…
Мужики с настороженным любопытством всматривались в задубевшее на
На крыльцо школы вышел Длугач в шипели, наброшенной на плечи.
— Прибыли, Григорий Кирьякович? — сказал он, пожимая руку Долотова.
— Как видишь, добрался.
— Так чего ж? Пойдемте, обогреетесь трошки, пока народ соберется, а через полчасика начнем.
Долотов глянул на мужиков.
— Спасибо, я не замерз. Вот лучше с вашими огнищанами поговорю, может, у них вопросы ко мне есть.
Чуть отвернув полу пальто, он достал пачку дешевых папирос, зажигалку и присел рядом с Тимохой Шелюгиным, который только что подошел и устроился на завалинке. Несколько раз пыхнув дымом, Долотов негромко спросил, ни к кому не обращаясь:
— Ну как вам живется, товарищи огнищане?
Стоявший неподалеку Гаврюшка Базлов небрежным движением надвинул на ухо модную клетчатую кепку:
— Это в каких же смыслах, позвольте спросить?
Долотов скосил глаза на оранжевые Гаврюшкины ботинки:
— А вы из местных, товарищ?
— Так точно, — любезно ответил Гаврюшка, — с недавнего времени стал местным. Временно, конечно. Вообще же я городской житель. Мастер модной прически и завивки, парикмахер то есть. А в деревушке этой я одно время культурой ведал, руководил избой-читальней. Но поскольку по идейным принципам не поладил с товарищем Длугачем, то вынужден был оставить этот культурный очаг и вновь заняться парикмахерским искусством.
Мужики стали усмехаться. Засмеялись женщины. Только насупленный Кондрат Лубяной сердито сплюнул, огладил черную седеющую бороду и проговорил:
— Не слухайте вы за-ради бога этого балабона, он языком мелет все одно, что овца хвостом.
Яростно глянув на Гав рюшку, Длугач счел нужным добавить:
— Извините, Григорий Кирьякович, он у нас чуточек придурковатый. Не совсем, конечно, а так, из-под угла мокрым мешком прибитый.
Долотов усмехнулся, пожал плечами:
— Ладно. Меня, товарищи, интересует другое: как живет ваша деревня, как работает сельсовет, школа, есть ли в лавке соль, сахар, керосин, спички, гвозди — все, что вам требуется?
В ответ загудели:
— Благодарствуем.
— Лавки у нас нема, в Пустополье ходим.
— Школа, чего ж… в Калинкине школа… У нас
— Товары не завсегда, а все ж таки бывают…
Мужики ожидали, когда наконец уездный председатель заговорит о самом главном, о том, ради чего он приехал сюда. Они не сомневались, что приехал он только для того, чтобы взять у них то зерно, которое они — один больше, другой меньше — придерживали для весенней продажи на ближних и дальних базарах.
Отлично понимая, о чем думают мужики, Долотов спросил спокойно:
— Ну а план хлебозаготовок у вас выполнен?
— План мы не выполнили, — сказал Длугач, — одну тысячу сто девяносто пудов еще не вывезли.
— Отчего же? Кто не выполнил? — Долотов испытующе посмотрел на Антона Терпужного: — Вот вы, например, Терпужный, сдали все, что положено?
Шевельнув моржовыми усами, Терпужный сказал хрипло:
— Я-то все сдал, товарищ председатель, даже лишку вывез. На меня начислили триста сорок пудов, а сдал я четыреста десять, все подчистую вымел, только семена оставил…
Антон Терпужный говорил неправду. В двух ямах-тайниках на леваде у него было зарыто пятьсот пудов отборной пшеницы, которую он откладывал от каждого урожая и о которой никто не знал, кроме его жены, дочери и «богоданного» зятя Степана Острецова.
— А вы, Шелюгин, выполнили то, что положено? — обратился Долотов к своему соседу.
— Он тоже вывез на сто двадцать пудов больше, — сказал Длугач, — но хлебушек у него есть.
— Кроме семенного зерна?
Оглаживая голенище хромового сапога, Тимофей Шелюгин проговорил тихо:
— Так точно. Окромя семенного у меня найдется еще пудов двести пшеницы, ячменя с полсотни пудов и малость кукурузы.
— А чего ж вы не вывезли эти излишки? — спросил Долотов. — Разве государство не платит вам деньги за зерно?
Глаза у Тимохи погрустнели. Он молча глянул на соседей, глубоко вздохнул:
— Оно конечно, деньги нам платят. А только какие деньги? Ежели же, скажем, зернишко это до весны придержать, цена ему на базаре повыше будет. Продадим мы зерно и одежу-обувку себе справим, инвентарь поновее купим, плужок там или же сеялку. Нам же, хлеборобам, никто этого задарма не дает.
— Но по мере возможности государству тоже надо помочь, — сказал Долотов, — ведь не на помещика вы теперь работаете, а на себя, и государство у нас теперь свое, рабоче-крестьянское. Не так ли?
Увидев среди огнищан Дмитрия Даниловича Ставрова, Долотов кивнул ему и сказал, поглядывая на Тимоху:
— Вот фельдшер ваш — человек грамотный, разные науки изучал, пусть он скажет, правильно я говорю или нет?
Понимая, что между приехавшим из города Долотовым и огнищанами идет трудный разговор о хлебе, Дмитрий Данилович не собирался вмешиваться в этот разговор, так как считал, что такое вмешательство ни к чему не приведет, но вопрос, обращенный прямо к нему, застал его врасплох.