Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

ВЕСЕЛЫЙ ДОМ

Разденься. — Мне в лицо Швырнули ком белья. Страдание влито По горло бытия. Страдание мое — Кому оно нужно?! Засажено копье По древко да в нутро. И взад-его-вперед, И мучь-меня-невмочь! — Умойся, в чане лед, А это только ночь. А это, девка, ночь Из тысячи ночей, Где крик не превозмочь От тысячи ножей. Звонок! Уже идут. Берут тебя, топча, Как вражеский редут, С ухмылкой палача. И руки крутят, и Пинают в грудь спьяна В шакальей той любви, Которой грош — цена. Встаю. Иду вперед. Там — умывальник. …Там Раззявлен жрущий рот, И пятки — по бокам… А рассветет — реву, Пью ром, лимоны ем, И мыслю, что живу, Что смертушки — не вем… Париж это?! Париж! Париж! как бы не так. Как я, подвальна мышь, Вмиг — раз! — на твой чердак?! А разве, бабы, вы Не узрите себя В сем Зеркале Любви — Без амальгам Стыда?! И я трудилась так! И эдак я жила. За кружева?! Пятак?.. Лимончик — со стола — Да в рожу?!.. Нет, о нет! Уж слаще бы — в тюрьму. Я желтый свой билет Так в кулаке сожму, Как желтую свечу — За всех! — по мужикам Таскавшихся! Бичу Подобных, по спинам Хлеставшего зверей… — За губ их сквозняки… За то, что вы в царей Плевали, бедняки! За то, что это мы — Средь кабанов и лис — Не отреклись тюрьмы, Сумы не отреклись. Вся жизнь — Веселый Дом. Мужик, ты при деньге?! «ЛЮБИЛ И Я», — с трудом Читаю по руке. Так вот разгадка! — Смех. У

всех в судьбе обман. И потому для всех — Лимон, коньяк, банан. Ты, слюни подбери. (А вдруг любовь ты?! Пусть). Я буду до зари Потеть — не разогнусь. До смерти буду я Тебе, пацанчик, всем: Девица и семья, Стряпуха, коль не съем, И каждую — о, ночь!.. О, тысячи ночей!.. — Жена, и мать, и дочь, — И — в тысяче свечей — На полпостели — сметь Раскинуться лишь мне! — Шалава, шлюха, смерть, Судьба — уста в огне.

ЗИМНЯЯ КАРУСЕЛЬ

Зима парижская — важная пица: с ледяным хохолком, с колючими шпорами. Злой, с отливом красного морозного пера, петух. Чуть что — клюнет прямо в глаз: не зазевайся, ротозей-гуляльщик, Рождественские карусели обманчивы, — прокатишься круг-другой, и ужебез пинты сладкого пива не обойтись! Лиса это, а не зима! — вроде и не холодно, и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки, да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам — и уже сизые они, мертвые; лизнет синим языком небо — и лютость железная, кованая, звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским. Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный. Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел. Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли. Его душа поет неслышно для других. Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него, и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, — эх, иней французский, корм для небесных птиц! Идет человек, по имени Ван-Гог, значит. Ни для кого это ничего вообще не значт. Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке. Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому? Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике. Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся. Солнце злое, морозище злой. Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках. Краснощекий мальчишка отморозил носопырку. Сидит на деревянном облупленном коне. Трет кулачонком рожицу, шмыгает. «Это подкидыш», — грубым шепотом кто-то — вблизи. Ван-Гог вздрагивает. Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка? Париж — жестокий пес, кусачий. Все локти, все щиколотки в синяках. — Эй, парень! — кричит Ван-Гог во всю глотку. — Подбери сопли! Я тебя сейчас до отвала накормлю! Я вчера продал картину! «… — Ти-и-ну, ти-и-ну», — поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо. Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала. Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой. Е-мое! — тогда иди все прахом, гнилое честолюбие. Он будет отцом и матерью. Если нет у него женщины — он и матерью сам будет. Вот только краски, краски, как быть с ними. Они же кончаются все время, эх… — Дя-дя! — орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня. — Ты только не уходи! Ван-Гог не уходит. Круг замыкается. Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов. Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький. Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке, пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой. Они едят так, как люди поют песни. И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники. Чего-то в мире они не приметили. Близ карусели стоит странный шарманщик. Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру. Люди ежатся от печали этих волос, как от метели. Ближе подходят, нос к носу, — эх, да это же баба! Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно. Баба, баба, старая волчица, — что ты быстро вертишь ручку шарманки, а совсем не поешь? Может, немая ты, а?.. Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком: — Поговори-ка с ней! — Я попытаюсь, — сказал Ван-Гог. — Сестра, твои волосы мерзнут! Они прекрасны на Солнце. Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица. Глаза из-под вытертой лисьей шапки — то ли икона, то ли витраж?. — два кабошона уральской яшмы. На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить. — Немая, — удрученно вздохнул подкидыш, пацан. Рука укутана в кожаную дрянь перчатки. Ручка шарманки крутится без перерыва. Показались бисером слезы на старушьих щеках — на фоне музыки, но музыка не остановилась. — Же эсь рюский фам, — сказала старуха сквозь заслонку музыки сияющим, густым и молодым голосом. И добавила по-русски: — Русская я, господа славные. Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней, как перед старым капралом. Подкидыш цепко держал его за скрюченную, твердую, как редис, руку. Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом. Он хотел написать ее красками на холсте — это было ясно как день. Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст. Поняла ли она? О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой машет, как мельница! И кричит что-то — на морозе не разобрать. — Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!.. С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!.. Вот чести я сподобилась!.. Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!.. Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!.. Ван-Гог ни слова не понял, однако больнее сжал руку приблудного пацана. Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы влились обратно в глаза. — Я тебе жареных каштанов куплю. И душегрейку — стоять тебе холодно здесь целый день. А шарманщица та была вдовой генерала, под Плевной погибшего. А музыка на морозе лилась, лилась. А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер хитрою, злою лисой из норы.

ДЕГА. ОРСЭ. ГОЛУБЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

…Как шли мы — не вспомню от счастья никак, От слез, затянувших петлею Мне горло. И Лувр погрузился во мрак, И Консьержери — пеленою Окуталась. Крепко держал меня муж За руку: боялся, исчезну, Девчонка, без году жена, Скарамуш, В довременно-черную бездну. Мы были в Париже. Казалось то нам Условленным знаком Господним: Он руку воздел — и Содом, и Бедлам России — бельишком исподним За далью помстились… Не помню, как шли И как очутились в покое. А помню — паркет в лучезарной пыли И живопись — шумом прибоя. И живопись — морем, где пена и соль — На лицах, на ртах и ресницах. И живопись — мука, и пытка, и боль, С которой до гроба тащиться — Поклажа тяжка на бугристой спине, Дождями размыта дорога. Муж рот облизнул. Муж стоял, как в огне. Качался, как в холод — от грога. Тек пот по его поседелым вискам, И пальцы его шевелились. «Я землю создам… И я воду создам — Такую, чтоб люди склонились И пили!.. Я тело вот так напишу — Чтоб старец возжаждал юницу!..» И он не заметил, что я не дышу, Что копьями стынут ресницы. Девчонки в балетной тюрьме, у станков, В марлевках крахмальных и пачках Сияли, как синие звезды веков, Как пена в корыте у прачки. Они опускали бретельки со плеч, На козьи копытца пуантов Вставали, горя — тоньше храмовых свеч И ярче златых аксельбантов. Ах вы, колокольчики вы, васильки! Все ваши балетки истлели В пожарищах века, в кострищах тоски — И ваших детей колыбели, И внуков… Шатнулся, любимый: узнал, Почуял всей кожею — небыль… А синий, в полмира, гремел Карнавал, Шел кобальт мой синий — в полнеба! Летел ураган — грозный ультрамарин, Пылала индигова пляска — За то, что тот парень был в мире один — Дега, — и была его краска, И были балетные девки его, Субретки, рабочие клячи, Кормившие черствой галетой его! — Все знавшие, что он там прячет На холстиках драных, где светит пастель, Где масло саргассами льется: Их Вечность!.. Да, Вечность!.. Не смех. Не постель. Не сердце, что кражей упьется Подружкиной брошки. Не пляс во хмелю. А зеркало, в коем — пред Богом… «…Как юбки я синие эти люблю», — Шепнула темно и убого. Муж руку мою взял в горячий кулак И стиснул до боли, как птицу. И так руки сжав, мы дрожали, как флаг, Что по ветру плачет, струится — Затем, что одна опостылая жизнь, Балетка, козявка, Козетта, — Затем, что ты веришь в бессмертье, дрожишь, А Бог покарает за это.

ХИОССКАЯ РЕЗНЯ

Мама, матушка, не надо плакать. Свалены тела За колючую ограду, где безглавая ветла. Там, где плавают в купелях головы, еще теплы. Там, где девками — метели задирают подолы. Рот зажми дырявым платом. Бисер новогодних слез Отряхни. Идут солдаты. Это зимний наш Хиос. Он был намертво предсказан. Был ко древу пригвожден. В черный был мешок завязан. Был — младенчиком рожден, А убит кривою саблей, насажен на ятаган. Ветви зимние ослабли. Снег-солдат, качаясь, пьян От убийства, ходит-бродит, виснет, землю сторожит. Дулом по зениту водит. Красной манкою дрожит В котелках озер застылых. Ты варись, варись, еда. Ты курись, курись, могила. Не восстать нам никогда Из гробов, мои родные, — вплоть до Судного Огня. Где ракиты ледяные. Где Хиосская Резня Побледнеет перед Этой; где Илья и Нострадам Оботрут от слез планеты, припадут к моим стопам. Снимут мертвого волчонка с живота седых полей, Вынут теплого ребенка из железных челюстей, Из когтей войны последней, что слабо Делакруа Написать, — за грошик медный, выхлеб водки из горла.

ТУЛУЗ-ЛОТРЕК

Девчонка, сальдо-бульдо подведи. Весь мир ночной, уснувший на груди, Пинком в живот, как кошку, разбуди… — Да ты не спишь?!.. — Лиловый, апельсиновый Монмартр… И лупит дождь. А есть французский мат?! Конечно, есть. Он сладкий, будто яд, — Как ты, Париж. Париж, ты крут. Как лошадиный круп. Я слизываю дождь с гранитных губ. И Сакре-Кер, бараний мой тулуп, Навис в ночи Над жалким телом женщинки: согрей! Над нежным телом нищенки твоей, Горящей меж откормленных грудей, Как угль в печи. Иду. Из подворотни зырк — пацан. За сотню франков я б к его усам Прилипла бы. Да я другому дам. Ему: тому, Кто вознесся над сыростью —

царем. Кто вознесся над сытостью — ребром Голодным, тощим, впалым животом, Прожегшим тьму. Лиловый дождь кроваво тек с зонтов. Я каблуками шла поверх голов. Я знала то, что в мире есть любовь. Но чтобы — так?! — Всем золотом фонарных мокрых щек, Всей грудью крыш, — а вот горит сосок — Петуший флюгер! — до костей-досок — За мой пятак — Российский, черный!.. — вжаться так в меня, Чтоб извивалась, чтоб внутри огня Жила! Чтоб не могла прожить и дня Без этих глаз — Без глаз твоих, Париж, гуляка мой, Бросай абсент, мужик, пошли домой, Я баба русская, тебе кажусь немой, Разденусь враз Перед тобой. Все перлы обнажу. Гляди: снега. Гляди: одна дрожу Под выстрелами. Сына не рожу Я от тебя. Ведь ты Портос, портач. Ведь ты богач. Я — нищенка. Я — лишенка. Хоть плачь. Будь мой Сансон. Будь Гревский мой палач. Умру — любя. И, может быть, придет Тулуз-Лотрек, Такой горбатый, хлебный человек, Горбушка, шишка на макушке, век Не жравший всласть, — И зарисует мой горящий рот, И синий дождь, и мокрый эшафот, И мертвый глаз, и пляшущий народ, И ночи пасть.

БАР ФОЛИ-БЕРЖЕР

Девушка, девушка, Девушка моя… — Дай вина мне, девушка!.. Позабудусь я.

* * *

…не я, не я живу на свете. А входит в залу он, Он — это я. Старик, как мощный ветер, Суглоб, суров, спален И судоргой сведен былых желаний. …Я — судоргою сведена… — Да, худо мне. Марией — в храм?!.. — …по пьяни Сюда я введена. Красивый бар. Отрубленные пальцы Бокалов. В них, багрян, Горит сей мир. Закусываю смальцем — Вот, выверну карман… — А там, в подземке, — воробьиных крошек!.. Газеты… соль… фольга — И глубко, в запахе бездомных кошек, — Ты, русская деньга… Орел и решка. И, оскалясь, брошу. И в люстру попаду. Французский фраер, господин хороший, Лови свою звезду! Нас полегло в бесснежных гатях много. А снег пошел потом, Плюя в лицо, укутывая Бога Рязанским ли рядном, Руанским ли… — все выпало из лобных, Отверженных костей. Я волка-века слышу вой надгробный И плачу меж гостей. Вы в роскоши! В мантилиях парчовых! Все — в устрицах, икре! А смерд портовый, а Восток грошовый — Весь в грязном серебре Дорог и войн. Недолго мне осталось Курить над хрусталем. Коль нет отца — нет отчества. На жалость Не бью перед тобой, блистающий Содом. А — рюмку со стола рукою птичьей Схвачу — и в глотку, и — об пол! — Затем, что скоро мне менять обличье, Что век мой, волк, ушел, Последнюю провыл мне песню в уши В тех голубых мехах, в снегах, Где смерзись комьями б, парижские вы души, Портянками — в ногах — Скаталисьбы, прилипли к пяткам босым, — А мы, а мы живем, И льем вино, и льем живые слезы, И в барах водку пьем! В Фоли-Бержерах — нашу ртуть, чей жуток Острожный и топорный блеск. И жизнь моя — всего лишь промежуток Между глотками — плеск В отрезанных, отрубленных бокалах, Ступнях, зрачках, кистях, — Девчонка, эй, налей: душе все мало!.. — Я у тебя в гостях! Я — русский, русская, старик или старуха, Мне все равно — налей — Мне все одно: жестянки ли разрухи, Порфиры королей, Тюремных ребер прутья, вопли люда И кружев блуда грязь, — На том я свете с милым Богом буду Пить твой Бурбон, смеясь над собою… Душечка, Девочка моя! Дай мне водки в кружечке — Позабудусь я… Дай в железке льдистой мне, Адской белизны: Все умрем мы — чистыми, В матушку пьяны. Облетим мы — листьями, Стертыми монистами, На последней пристани Бакенами выстынем, Пред Крестом и выстрелом В матушку пьяны… И, моя францужечка!.. — Во вьюге белья… — Дай мне жизни в кружечке, Позабудусь я.

ПРИЗРАКИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Этих песьих голов, этих бычьих рогов, Этих птичьих застылых зрачков С человечьими шеями диких богов — Не забыть мне во веки веков. Неужели вот это планида моя — Панихидные свечи сбирать, Экономя, в корзину, — да горы белья — Гимнастерки, портянки, — стирать?!.. Неужели вот так соби раюсь я жить — С побиральной сумой в полстраны?! Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить. Вспыхнет — во поле мины: с войны. А в оврагах, в подлесках, где прячет река Ледяной живородный улов, — Песьи пасти, да волччии зубы, рога Красноглазых, безумных козлов! Вы опять заплясали, держа в челюстях Алой крови болотной огни. На ослепших копытах, на звонких костях Замесили вы ночи и дни! Вы воздвигнули красного камня дворцы. Снег хлестал в них седой бирюзой. Бородатые, хищные наши отцы, А наколка по скулам — слезой! Выводили птенят, боевых бесенят, — Вылуплялись с ружьем на плече Да с копытом-копьем, да с мешочком, где яд — Под зубами, и блеск — на мече! Много нас — красных глаз. Мы летим саранчой. Мы вопим, разрушая хлевы. Кто укроет нам голову древней парчой, Кто нам даст человечьей жратвы?! Кто протянет травы?! Кто нальет молока?! Кто, утавши вперяться в раздрай, Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска, Сволокет на закланье в сарай?! И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом, Зверий век прокляня до хвоста, Роговицами красными лед мы зажжем, Раскалим корневище креста! И, когда воплывут топоров корабли В наши шеи, — прошепчет мясник: «Зверобоги России!.. Откуда пришли?.. Не понять гулкий мык, грозный рык!.. Вы не наши!.. Издревле славяне добры!.. Злое семя, отравный обрат!..» Робеспьер ладит копья. Дантон — топоры. Топорища и древки кровят. И потеют багрянцем во тьме лезвия. Спит под снегом баранья страна. И теку с Божьих губ — сукровь, боль, ектенья — Ночью Варфоломея, одна.

КЛОД МОНЭ. «СКАЛЫ В ЭТРЕТА»

Да, мне сказали. Знаю. Я больна. Я чую: долго мне не протянуть. Но я хочу анжуйского вина И сливу из Бургундии — на грудь. Да, сливу цвета моря и волны. Ее куснуть — уже не хватит сил. Снега и колья выпитой войны. Да, тот не русский, кто в огне не стыл. Рубахи рваной ворот починю. Веревочку нательного креста Свяжу узлом. Молюсь сто раз на дню. Над изголовьем — «Скалы в Этрета». О синий цвет, земной победный цвет. Морская кровь. Кострище синих вод. …Тот календарь в дому сгоревшем дед Слюнявил, чая: завтра не умрет, А к речке, что, как синяя чехонь, Горит в разломе ледяных снегов, Сойдет, смеясь, сияя как огонь, По козьей тропке белых берегов. А мир!.. — собаки, высунув язык, Метут за ним метелками хвостов Покатый горб холма, и детский крик Висит орехом посреди кустов, Орехом золотым! О, мех собак Чернеет сажей в яркой белизне… И старая рука сожмет пятак — В кармане ватника, на самом дне Военном… — о, какая белизна. И синяя река. И новый век. А там, где умерла его война, Стоит пацан, ест вместо хлеба снег. А там, где умерла его жена — Французский синий цвет до горла, до Кричащих уст. Морская ширь видна До дна — Люси, Веро, Каро, Мадо. И он совал в худые пальцы ей Свечу, что приволок чужой кюре. И ветер бил. Сильнее, ветер, бей! А он хотел икону в серебре — К ее губам… — вот этот зимний день! И пацанов салазки! И реку — Чехонь во льду! И кружевную тень Березы на опаловом снегу, На розовом и желтом, как желток, На палевом, серебряном, родном… О, Господи, коль Ты — великий бог, Дай умереть ему великим Сном. И пусть, на скалы глядя в Этрета, Чей синий глянец коробом ведет, Хрипя, держа лекарствие у рта, Вмерзая рыбый в передсмертный лед, Он вновь — пацан, он катит вниз и вниз — Сгоры — к реке, где Солнце и Луна, И лай собак, и — Боже, оглянись — В малой ушанке — жизнь: еще одна.

СВЕЧИ В НОТР-ДАМ

Чужие, большие и белые свечи, Чужая соборная тьма. …Какие вы белые, будто бы плечи Красавиц, сошедших с ума. Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок. Клеймите вы щеки и лоб Сезонки, поденки из сонма уродок, Что выродил русский сугроб. Царю Артаксерксу я не повинилась. Давиду-царю — не сдалась. И царь Соломон, чьей женою блазнилось Мне стать, — не втоптал меня в грязь. Меня не убили с детьми бедной Риццы. И то не меня, не меня Волок Самарянин от Волги до Ниццы, В рот тыча горбушку огня. Расстельная ночь не ночнее родильных; Зачатье — в Зачатьевском; смерть — У Фрола и Лавра. Парижей могильных Уймись, краснотелая медь. Католики в лбы двоеперстье втыкают. Чесночный храпит гугенот. Мне птицы по четкам снегов нагадают, Когда мое счастье пройдет. По четкам горчайших березовых почек, По четкам собачьих когтей… О свечи! Из чрева не выпущу дочек, И зрю в облаках сыновей. Вы белые, жрные, сладкие свечи, Вы медом и салом, смолой, Вы солодом, сливками, солью — далече — От Сахарно-Снежной, Святой, Великой земли, где великие звезды — Мальками в полярной бадье. О свечи, пылайте, как граф Калиостро, Прожегший до дна бытие. Прожгите живот мой в порезах и шрамах, Омойте сполохами грудь. Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама. На жемчуга связку — взглянуть На светлой картине — поверх моей бедной, Шальной и седой головы: Родильное ложе, таз яркий и медный, Кувшин, полотенце, волхвы На корточках, на четвереньках смеются, Суют в пеленах червячку — Златые орехи, сребряные блюдца, Из рюмочек пьют коньячку… И низка жемчужная, снежная низка — На шее родильницы — хлесь Меня по зрачкам! …Лупоглазая киска, Все счастие — ныне издесь. Все счастие — ныне, вовеки и присно, В трещанье лучинок Нотр-Дам.

* * *

…Дай Сына мне, дай в угасающей жизни — И я Тебе душу отдам.

Русское Евангелие

…Я закрыла глаза и подумала: ради чего я появилась на белый свет?

А в дому было холодно, ветер дул во все щели, и за слюдой окна в ночи вставали серебряные копья гольцов Хамар-Дабана. Так скалила земля чудовищные зубы, смеялась над смертью, смеялась над жизнью.

И держала я глаза закрытыми до тех пор, пока не засияла передо мной в дикой высоте Звезда.