Совесть
Шрифт:
Поворачивая в эту улочку, Атакузы распорядился замедлить ход машин. Медленно, освещенный тусклым уличным фонарем, приближался согнутый, поникший старик. Атакузы смотрел на него и вспоминал похороны своей матери. Давно это было. Дядя, оповещенный телеграммой, приехал в кишлак в тот момент, когда выносили из дома гроб. И домла, большой, грузный, одетый по-городскому, в шляпе и макинтоше, вдруг громко, во весь голос запричитал: «Сестра моя, родная! Единокровная, ненаглядная моя сестра! Зачем ты безвременно покинула нас?» Те, кто нес гроб, невольно приостановились. И так необычен был этот горюющий большеголовый человек,
Атакузы вспомнил ту горестную картину и, выпрыгнув из медленно движущейся машины, сам громко запричитал:
— Тетушка моя, вы согрели, приветили меня, сироту! Тетушка моя, вы мне родную мать заменили! Ах, тетушка, тетушка моя, сгорели вы от тоски-печали по единственному сыну! Зачем оставили нас, покинули навек сиротами?
Домла шевельнулся.
— Где ты? Где ты, племянник мой? Вот и разлучились с незабвенной Гульсарой…
И зарыдал, как малое дитя, уткнулся в грудь Атакузы.
Глава шестая
1
Наступал сороковой день со дня кончины старой Гульсары, последний день траура.
Стояла тихая лунная ночь. Громадное кладбище, окруженное белыми от лунного света, высохшими карагачами, тутовником и чинарами, глядело пугающе мрачно.
Здесь все казалось мертвым. Большие деревья и даже молодые побеги, пробившиеся из старых корней, были совсем сухими — ни зеленой веточки, ни листочка. Холмики, хранившие мертвых, покрывала желтая сухая трава. Только верблюжья колючка росла привольно, ей не нужна людская забота, не страшны ни засуха, ни жара. Люди, казалось, забыли про это кладбище. Может быть, темп работы Атакузы захватил их, не оставил времени позаботиться о мертвых? Домла Нормурад грустно оглядывал унылые заброшенные могилы. Хоть бы зелено было вокруг, хоть бы одно дерево живое, а на холмиках плиты — дань и память усопшим. Но он же философ — что такое эти плиты и зелень перед беспощадностью смерти? И скромные плиты, и все великие гробницы — что такое они перед бесконечностью?
Ученый человек, много повидавший на своем веку, Нормурад не боялся смерти. Естественный, закономерный итог жизни. И все же… Смерть Гульсары, он чувствует это, жестоко согнула его!
В стороне чуть слышно кашлянул Атакузы:
— Получается нехорошо…
— Что тут нехорошего…
— Как-никак траур не закончился. Люди все еще приходят. А вы и вчера пропадали здесь, и сегодня опять.
— Вот что, дорогой, оставьте меня в покое!
— Ну что ж, поступайте как знаете, — покорно согласился Атакузы, но резкость дяди, видимо, задела его.
Дверца машины, как выстрел, хлопнула на все кладбище. Резко и враждебно зашумел мотор в мертвой тишине, ослепительно яркий луч фар саблей рассек темноту, высветил на миг одинокую, чуть согнутую, но все еще крепкую фигуру старика, и машина, как бы спеша нырнуть в свой собственный убегающий свет, исчезла во мраке.
Домла понял, что напрасно обидел племянника, на миг понурился и тут же забыл обо всем.
2
Он медленно двинулся вниз по знакомой тропинке, заросшей янтаком и верблюжьей колючкой. Плотная, чуткая тишина окружала
Домла медленно спускался. Но что это? Его лица коснулся нежный, едва уловимый ветерок, тихо зашелестели листья. Он поднял голову: перед ним была могила местного «святого» — Куйгана-ата. Удивительно, все кругом иссохло, обуглилось, а здесь два огромных тутовых дерева стояли полные свежести, зеленели, шумели листвой. А ведь прожили долгую жизнь, раза в три, наверное, дольше домлы.
В пору детства Нормурада сюда, на могилу «святого», привозили для исцеления больных, потерявших разум. К этим двум шелковицам их приковывали цепями. Дикие вопли несчастных по ночам до дрожи пугали детей и женщин…
Домла зашагал быстрее — уйти от жуткого места. В самом шелесте листьев теперь слышались ему стоны безумцев. Прошел немного, еще одно далекое воспоминание всплыло в памяти…
Шел девятьсот шестнадцатый год — год змеи. Весной не выпало ни капли дождя, и осенью ничто не уродилось. Надвигались голодные дни. Скот начал дохнуть. К этому времени умер отец Нормурада. Мелкий торговец, он разорился, как только началась война с немцами. После смерти отца Нормураду лишь одно и оставалось — идти в мардикеры — ополчение, объявленное белым царем, Николаем Вторым.
Перед смертью отец выполнил свой святой долг — женил сына на Гульсаре. И вот Нормурад, не слушая рыданий молодой жены, лишь вчера перешагнувшей порог его дома, не внимая слезам матери, ступил на этот единственный возможный для него путь…
Стояла поздняя осень. Здесь, на кладбище, вечером, перед заходом солнца, собрались сто джигитов. Это новобранцы-мардикеры пришли сюда за день до отправления в армию, чтобы прослушать напутственную молитву — ак-фатиху. Таков обычай.
Всесильные кишлака — из тех, кто вместо своих сыновей нанял в мардикеры сыновей бедняков, — устроили у кладбища угощение: зарезали для такой цели барана, а в жертву, как полагалось при ак-фатихе, забили еще и вола.
Отслужили намаз, джигитам подали на блюдах шав-лю — рисовую кашу. Ишан прочитал из корана напутственную ак-фатиху, и все тронулись с места. В этот-то момент один из парней, Ураз-Хураз, и крикнул: «Э, народ!» Бойкий был парень Уразкул, прозвище «Хураз», что значило «петух», получил за петушиный задор, ухарство.
— Судя по слухам, — начал он, когда все остановились, — отцы кишлака прочат нам в юзбаши Кудратходжу, сына Вахидходжи. А что нам Кудратходжа? Только тем и знаменит, что из богатого рода! Послушайте моего совета, джигиты, давайте выберем в юзбаши нашего друга Нормурада. Подходящий будет сотник. И из семьи хорошей, и в медресе учился, видел город, разбирается, где черное, где белое! Что бы вы сказали на это, мумины?
Мумины — истинно верующие, а попросту молодые парни — ответили в один голос:
— Правильно!
— Знаем Нормурада!
— Честный он джигит!
Известно, последнюю просьбу приговоренного к смерти принято уважать. Джигиты шли на фронт, и предложение Уразкула, поддержанное почти всеми мардикера-ми, начальство не отклонило. Так Нормурад стал сотником — юзбаши кишлачных джигитов. Прибыли в Россию, сошли в городе Пензе, и здесь на плечи молодого юзбаши навесили погоны — утвердили в звании сотника!