Совесть
Шрифт:
Атакузы растерялся.
— Видит аллах, я не в обиде на вас, дорогая тетушка, но что остается делать мне? Ведь говорят же: недруг, отзывчивый на доброту, лучше того, кто в тебя по дружбе плюет.
Атакузы придвинулся к Гульсаре-ая, обнял ее худые, как у мальчика, плечи. Сказать или не сказать о свадьбе?
Обычно трудные вопросы он предварительно «согласовывал» с теткой и лишь после того, как она подготавливала старика, говорил с ним. Но как заикнуться о сватовстве? Чтобы ненавистные старикам Фазилатхон и Бурибаев вдруг стали им родней! Тут не только перед дядей — и перед
— У меня нет секретов от вас, тетушка, — начал Атакузы.
— Знаю, милый.
— Вы уже слышали?
— Разве в наше время что-нибудь укроется, Кузыджан?
— И что же дядя, как он?
— А что он? Чего скрывать? Расшевелили давнее… — Взгляд женщины засветился печалью. — Ах, пусть остается с нами наша боль. Не вернется же наш Джаббарджан оттого, что не состоится свадьба. Пусть идет все, как идет… Да ниспошлет аллах счастье молодым!
И такая боль, такая горечь слышалась в ее словах, что Атакузы не рад был, что начал этот разговор. Удивительное дело: в то время как в каждом слове, в тихом, срывающемся голосе прорывался стон ее души, мягкий взгляд проливал на Атакузы поток любви. И только теперь, в эти минуты, почувствовал он по-настоящему, каким непомерным грузом лягут на стариков эти будущие двойные узы родства.
— Что же делать? Молодежь, — попытался было оправдаться, но слова застряли у него в горле. И в это время в дверях показались дядя и Шукуров.
3
В руках Шукуров нес целую кипу книг. Оба — и он и домла — стали еще любезнее и предупредительнее друг с другом. Должно быть, в библиотеке постояли ми-нуту-другую над картой, поговорили и о переброске сибирских рек — усаживаясь за стол, старик метал теперь стрелы в тех, с позволения сказать, ученых, как он выразился, которые в угоду моде ухватились за эту проблему и, не помышляя о глубоком, всестороннем изучении, вдруг сделались ее ярыми пропагандистами. Затем вернулись к книге, за которой пошли в библиотеку, заговорили о вреде ядохимикатов в хлопководстве, о расширении площадей под садами, о том, как важно сохранить в чистоте родники и реки. Нормурад Шамурадов называл новые книги о биологической борьбе с вредителями, объяснял, убеждал — говорил громко, возбужденно. Шукуров не отрывал от него влюбленных глаз и на все согласно кивал головой.
«Хочет понравиться, — не без раздражения подумал Атакузы. — Оно легко здесь, за столом, разливаться соловьем в защиту природы, слушать песни о биологических способах! А не сегодня завтра, как подопрет беда, нагрянет совка, не задумаешься — сам прикажешь: «Сыпьте, сыпьте ядохимикаты!» Прикажешь ты, а виноваты будем опять-таки мы!»
В воздухе сладко и остро запахло жареным мясом, приправленным луком, перцем и пряностями, — Гульсара-ая несла на поднятых руках целое блюдо жареной баранины. Разговор оборвался.
После угощения Шукуров стал прощаться. Домла не задерживал его. Забыв о своем почтенном возрасте и учености, пошел вместе с Атакузы проводить гостя до ворот. Всегда он так: покажется старику, что ты с ним подозрительно любезен, — тут же осадит, не пожалеет.
Шли обратно через двор. Атакузы с тревогой думал о предстоящем разговоре.
Как только уселись за стол, дядя повел свою речь: усмехнулся краешком губ и сказал не без подковырки:
— Опять приволок целую гору винограда и овощей? Собираешься умаслить кого-нибудь?
Называется, дал передышку!
— А что делать? Не подмажешь — не поедешь!
— Это кто же так говорит?
— Дядя, дорогой! — взмолился Атакузы. — Не будем об этом! Во-первых, все из моего собственного сада. Во-вторых, будь это и колхозное добро — для нашего колхоза машина фруктов и гроша ломаного не стоит.
— Гроша не стоит, а вот попадешься однажды… Как подумаю иной раз об этом, ночами не сплю!
Раздражение Атакузы как ветром сдуло. Услышал такие слова старика, и на душе вмиг потеплело.
— Попадусь — надеюсь, поймут. Не для себя старался. Вы даже не представляете, какое громадное хозяйство на моих плечах, сколько забот!
Домла устало махнул рукой:
— Ну, делай как знаешь…
— Дядя, дорогой, не обижайтесь! — сказал Атакузы примирительно. — Сколько уже раз говорили мы с вами. Лучше ответьте — прочитали вы работу Хайдара? Он, кажется, приходил к вам?
— Да, приходил… — Нормурад Шамурадов погладил бугристое темя, глубоко вздохнул. — Знаешь что, мой дорогой, не ввязывай ты меня в это дело!
Только что слова дяди так согрели Атакузы — и вот уже минутной оттепели как не бывало. Чувство горчайшей обиды схватило за горло. Да, да, ему теперь понятно все! Из-за застарелой ненависти к этому Вахиду Мирабидову дядя готов предать — кого? — своего родного джиена… А он, Атакузы, еще жалел несчастного одинокого старика. Бедняга, мол, ни детей, ни близких не осталось — забыт, не обласкан судьбой. И вот, пожалуйста: ничего не видит, все гнет свою правду! Спасибо! Понимать такую правду Атакузы отказывается.
Не сказал, процедил сквозь зубы:
— Стало быть, отворачиваетесь от Хайдара?
Домла Шамурадов устало махнул рукой:
— Говорю же, оставь, ну оставь меня в покое…
— Вы думаете, может, что я ничего не понимаю?
— А что ты понимаешь?
Тяжело опираясь руками о стол, Атакузы поднялся и всем корпусом наклонился вперед:
— А вот что я понимаю: обиду на Ису вымещаете на Мусе! Кому ставите палки в колеса! Из-за чего! Из-за вашего старого соперничества с Вахидом Мирабидовым! Вот где зарыта собака!
— Хватит, не будем об этом, — простонал домла. — Соперничество! — повторил он и, оторвав взгляд от горящих гневом глаз племянника, обхватил голову руками.
Так всегда: лишь речь заходила о Вахиде Мирабидове, об этом развеселом, компанейском человеке с неизменно сияющей улыбкой набитого золотом рта, — перед глазами вставала все та же давняя статья в республиканской газете. Броский, набранный крупным шрифтом заголовок: «Невежество или злой умысел?»
Вот уже более тридцати лет минуло с тех пор, но стоит только намекнуть на давнее дело, и перед взором домлы Шамурадова уже пляшут огненно-черные буквы.