Совесть
Шрифт:
— Ах, дядя, дядя! — вздохнул Атакузы, будто не домла был перед ним, а несмышленое дитя. Устало опустился на стул. — Вот вы — мудрый человек, вы — домла, а не хотите понять простую вещь: молодежь знать не хочет о старых передрягах. Разве я не понимаю, как больно вам! Но что мне делать, мой сын…
— Вот именно — твой сын! — перебил старик с горечью. — Ты думаешь, мне безразлична его судьба, его работа? А ты сам хоть знаешь, что он плетет в своей диссертации под мудрым руководством наставника?
— Проповедует идеи насилия и убийства?
— Хватит
— Так-так…
— Утверждает, что можно употреблять воды, засоленность которых доходит до пяти граммов на литр!
Ты же сам осваиваешь новые земли в степях. Скажи-ка, что будет с такой землей через десять лет, если…
— А вы думаете, сейчас не используют такие воды?
— Да, используют! Приходится! Но утверждать такое в диссертации, оправдывать высоким авторитетом науки!.. Это же преступление! — голос домлы сорвался с грубоватого баса на неестественно тонкий фальцет. — И все это идет от него, от твоего закадычного. Ему сегодня выгодно это. Потому как много еще руководителей, живущих лишь сегодняшним днем! Таких же, как и этот, с позволения сказать, доктор наук. Сегодня он ломится в передовые, а что будет завтра — плевать. Вот зародилась идея переброски сибирских рек в наши края. И он уже бьет в барабан! Книгу успел написать. А как отразится переброска рек на климате, на всей природе края? Изучить, взвесить все «за» и «против», подумать о подготовке к этому делу наших земель — некогда. Потом будем каяться, произносить саморазоблачительные речи! А твой сын, с ним что станет?..
— Вот что, дядя, мне сейчас не до сибирских рек! — заговорил неестественно спокойно Атакузы. — Своего отношения к домле Вахиду я не изменю. Он, по крайней мере, знает цену дружбе! А вот вы, — Атакузы рывком поднялся и тут же увидел тетушку Гульсару. Старушка стояла в дверях летней кухни, бледнее белого платка на ее голове. Она, должно быть, слышала их перепалку — ужас застыл в глазах, голова мелко тряслась. — Если вы, — Атакузы угрожающе выпучил глаза, — вместо того, чтобы помочь, будете совать палки в колеса… тогда лучше забудем, что вы мой дядя, а я ваш племянник!
Нормурад Шамурадов с силой ударил кулаком по столу:
— Кто сует палки в колеса твоему сыну, глупец?
— Я понял все, благодарю вас! — не слушая, грохотал Атакузы. — Раз дело дошло до такого… Пропадай наше родство! Не будем друг друга знать: ни в жизни, ни в смерти, ни в радости, ни в беде.
Атакузы с треском порвал подкладку, попал наконец в рукава, натянул пиджак и зашагал к воротам. У ворот его догнало отчаянное:
— Кузыджан! Родной мой, погоди!..
Атакузы не остановился, даже не обернулся, с силой пнув сапогом калитку, пулей вылетел на улицу.
Калитка, грохнув, захлопнулась, Нормурад-ата с опаской
Домла Шамурадов, не выдержав, отвел глаза, медленно поднялся со стула. Остановил его дрожащий голос:
— О, домладжан! Зачем вы так? Хоть один человек справлялся о нашем житье-бытье… И того оттолкнули. Остались теперь одинокие в этом проклятом доме…
Нормурад-ата стоял, воинственно набычив упрямый лоб, боясь встретить тоскливо-скорбный взгляд жены.
И всегда она была такой. Добрая, отзывчивая, всей душой тянулась к его родичам, к близким. О муже своем заботилась, как о ребенке, любила и почитала. Но никогда не могла понять ни труда его, ни замыслов. Семья и родные — вот что главное для нее в жизни. Но что тут скажешь? Если раньше не успел ее переделать…
— Перестань, старуха! — сказал с болью. — Не суйся, ради аллаха, туда, где ничего не смыслишь!
— Я и правда не смыслю. А вы, вы во всем смыслите, и что же вы натворили. Соблюдаете свой принсип… — старушка словно проглотила с трудом что-то горькое. — Держите этот свой принсип и растеряли всех родных…
— Да прекратишь ты или нет! Хватит! — От удара кулаком по столу чуть не подскочил самовар. Старуха уколола в самое больное место. — Я уже говорил тебе — оставь мои принципы в покое! Ты же не понимаешь, они — он и его сын — пошли не по той дороге, вот что мучит меня, не дает спать, а ты… — домла сипло задышал.
Гульсара-ая не проронила ни звука. Она комочком, возьми в пригоршню — вся уместится, сжалась на ступеньках, уткнув подбородок в колени.
Нормурад Шамурадов, тяжело топая, словно желая пробить землю, пошел к дому. Поднялся на айван, открыл уже дверь, и в этот момент сзади послышался тот же раздирающий душу голос:
— Все люди поступают неправильно, только вы один правильный! Если так, кто же придет в наш смертный день, кто похоронит нас?
Старик резко обернулся:
— Не волнуйся! Помрешь ты раньше — сам позабочусь, похороню. А когда я… Если уж без этих племянничков мое тело некому будет предать земле, пусть останется непогребенным.
Домла с шумом захлопнул дверь и без сил прислонился к стене. Он уже корил себя. Как у него вырвались эти жестокие слова? Старушка и без того вечно носит при себе свою боль. А сегодня переполнилась душа, вот и выплеснула каплю. Если бы Джаббар был жив. Каждый раз, когда кто-нибудь несправедливо обходился с Гульсарой, обижал, это «если бы», он знал точно, горело в ней новой болью. Да и с ним бывает то же самое.
Нормурад прошел в библиотеку, подкрался к окну.
Гульсара-ая все еще сидела на ступеньке, белоснежный кисейный платок сбился набок, открылись редкие пепельно-седые волосы. Судорожно вздрагивали худые, острые плечи.