Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹Под Москвой, 1941›

* * *

Софье Креве

Бьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты В белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, Как тоскует мой голос живой. Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, А до смерти — четыре шага. Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло От моей негасимой любви.

‹1941›

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЕСНЫ

Видно, уж нам дорога такая — Жить на земле от войны к войне. Плещет речушка, у ног протекая, Ласточки гнезда вьют на стене. В золоте полдня сосен верхушки, Солнца звенящего — край непочат. А из-за леса тяжелые пушки, Не уставая, кричат и кричат. Кто запретит в этот полдень кричать им? Что им до радостной боли зерна? Им ведь не слышно, что вешним зачатьем Каждая

травка напряжена. Пусть с тишиной наши судьбы в разладе, Мы не хотим под ярмом одичать. Ради цветенья и радости ради Мы заставляем железо кричать. Пусть наше время жестоко и дико, — Вытерпи! Землю ногтями не рви. Мы для детей из железного крика Выплавим светлую песню любви.

‹Западный фронт, 1942›

ПОРА!

Сгущаются ночные тени. Не сесть и не разжечь костра. В душе обида поражений Еще свежа, еще остра. Мы слишком долго отступали Сквозь этот черный, страшный год. И кровь друзей, что в битвах пали, Сердца стыдом и болью жжет. Путем от Прута и от Буга Нас на восток гнала гроза. Ну как мы взглянем друг на друга? Как глянем родине в глаза? На всем пути дымятся хаты, На всех полях войны печать. Что ж мы молчим? Ведь мы солдаты. Нам надо кровью отвечать. Пора! Уже в донских станицах Враги пытают нашу честь. Ведь порох есть в пороховницах, И ярость есть, и сила есть. За то, что нам всего дороже, За боль и горечь всех скорбей, Рукой, не ведающей дрожи, Ты малодушного убей. Пора! Бестрепетно и смело Пойдем вперед сквозь кровь и дым И Ленина святое дело На поруганье не дадим.

‹На Дону, 1942›

* * *

Видно, выписал писарь мне дальний билет, Отправляя впервой на войну. На четвертой войне, с восемнадцати лет, Я солдатскую лямку тяну. Череда лихолетий текла надо мной, От полночных пожаров красна. Не видал я, как юность прошла стороной, Как легла на виски седина. И от пуль невредим, и жарой не палим, Прохожу я по кромке огня. Видно, мать непомерным страданьем своим Откупила у смерти меня. Испытало нас время свинцом и огнем. Стали нервы железу под стать. Победим. И вернемся. И радость вернем. И сумеем за все наверстать. Неспроста к нам приходят неясные сны Про счастливый и солнечный край. После долгих ненастий недружной весны Ждет и нас ослепительный май.

‹Под Ржевом, 1942›

УТРО В ОКОПЕ

Когда по окопам прошла перекличка, Когда мы за чаем беседу вели, Порхнула хохлатая серая птичка Над кромкой ничьей, одичалой земли. На ближней раките листву колыхнула, И отзвуком прежних, спокойных времен Над полем, оглохшим от грома и гула, Рассыпался тихий, серебряный звон. Просторно вдохнули солдатские груди Весеннего воздуха влажную прель. Сердцами и слухом окопные люди Ловили нежданную, чистую трель. И самый старейший из нашего круга Сказал, завивая махорочный дым: — Вот тоже, не бог весть какая пичуга, А как заливается! Рада своим.

‹Москва, 1943›

УТРО ПОБЕДЫ

Где трава от росы и от крови сырая, Где зрачки пулеметов свирепо глядят, В полный рост, над окопом переднего края, Поднялся победитель-солдат. Сердце билось о ребра прерывисто, часто. Тишина… Тишина… Не во сне — наяву. И сказал пехотинец: — Отмаялись! Баста! И приметил подснежник во рву. И в душе, тосковавшей по свету и ласке, Ожил радости прежний певучий поток. И нагнулся солдат и к простреленной каске Осторожно приладил цветок. Снова ожили в памяти были живые — Подмосковье в снегах и в огне Сталинград. За четыре немыслимых года впервые, Как ребенок, заплакал солдат. Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая, Сапогом попирая колючий плетень. За плечами пылала заря молодая, Предвещая солнечный день.

‹1945›

ВОЗВЫСЬТЕ ГОЛОС, ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ!

Над лесом ранняя осень простерла Крыло холодной зари. Гнев огненным комом стоит у горла И требует: — Говори! Приспело время, гневной и горькой. Взять правде свои права. В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке Пусть слышат эти слова. Еще поля лежат в запустенье, Не высохли слезы вдов, А землю опять накрывают тени Одетых в траур годов. Словесный лом атлантических хартий Гниет на дне сундука. И снова жадно шарит по карте В стальной перчатке рука. С трибун лицемеры клянут захваты, Сулят и мир и любовь. Но после войны ушли в дипломаты Начальники их штабов. И возлюбили их генералы В посольских дворцах уют. Пейзажи Камчатки, Баку, Урала Опять им спать не дают. Запасы атомных бомб в избытке Расставлены напоказ. И головы подняли недобитки Восточных и северных рас. Все злее становятся и наглее Писанья ученой тли, Чьи предки замучили Галилея, Джордано Бруно сожгли. И ложь нависает смрадным туманом У мира над головой. И слышен все громче за океаном Вчерашний берлинский вой. С холопским усердием лжец ретивый Анафеме предает Тебя, героический, миролюбивый, Родной советский народ. Когда из пепла, руин и разора Свой дом поднимаешь ты, Тебя клеймит стоязыкая свора Потоками клеветы. И мы этот сдобренный словом божьим Горячечный, злобный бред Оставить на совести их не можем — У них ведь совести нет, И не на что ставить пробу и пломбы… Они от своих щедрот Пихают кукиш атомной бомбы Голодной Европе в рот. Бряцая оружием, сея страхи, Грозя растоптать и сжечь, Они под шумок сдирают рубахи У ближних с костлявых плеч. Шантаж называя долгом высоким, Обман громоздя на обман, Они выжимают последние соки Из обескровленных стран. Приятно щекочет их обонянье Кровавый запах войны… Но на крушенье их планы заранее Историей обречены. Недавней войны кровавая рана Не даст нам беду проспать. И в недрах земли не хватит урана, Чтоб двинуть историю вспять. Я вижу над их бесславным закатом Свободных народов суд. Ни доллар, ни ложь, ни разбуженный атом От кары их не спасут. Пока не взревели глотки орудий И стены не пали ниц, Возвысьте голос, честные люди, Сорвите маски с убийц!

‹1947›

ЮХАН СЮТИСТЕ

(1899–1945)

С эстонского

ЧИТАЯ ПУШКИНА

1 Ворота настежь пред тобою, ведут в минувший век, назад. Вокруг сверкает желтизною октябрьского дня наряд. Над сжатым полем воздух скован, лес охватила немота, и землю Севера сурово пронизывают холода. Сквозь снегопад равнин России здесь солнце низкое встает. Ныряет в тучи снеговые и в бесконечность путь ведет. Лишь промелькнет село порою да купола издалека. А песня, споря с тишиною, подбадривает ямщика. Ты ширью дышишь, мчатся быстро немая боль и радость вслед. То похвала сверкнет, как искра, то вновь тускнеет мысли свет. Равнину застят ночи тени, и вихри взметены уже, — как тайной силы порожденье видения в твоей душе. Горят глаза во мгле метели, голодный волк бредет в снегах. Свеча мерцает в бедной келье, где судит власть царей монах. Не видно месяца в тумане. Умолкла песня ямщика. Заносит снег коней и сани, ночь, как могила, глубока. И над пустынною землею, из глубины веков идя, то вьюга в тучах зверем воет, то жалуется, как дитя. Поник ямщик, затрясся весь он, не успевая грудь крестить, но пробужденных вьюгой бесов заклятьями не усыпить. 2 Цыгане в таборе молдавском — здесь и злодейство и любовь. И пушек гром в бою Полтавском внезапно слышится мне вновь. Над волжской далью серебристой чернеет корабля крыло. Даль сделалась чудесно близкой, прозрачно время, как стекло. То месть Дубровского взметенным пожаром будит сонный мир, то шелестит мечтой влюбленной текущий в ночь Гвадалквивир. Потом встает Урал мятежный, летит лавина казаков. Киргиза тень в степи безбрежной крадется по следам врагов. Проспекты в толпах, спешка та же, в угарных залах пьяный крик, но смотрит в облачную тяжесть Петрополя суровый лик. Становится угрюмым, черным залив, изогнутый дугой. Неистовым подхвачен штормом, на берег рушится прибой. Тогда, дробя куски гранита, Нева ломает парапет. Встал Медный всадник, мчат копыта прибою наводненья вслед. И сквозь удары ветровые поэта голос над волной: «Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной…» И ветер, туч несущий стаи, угомонился и исчез. За мельницей туманы тают, и след саней скрывает лес. Дрожь по опушкам пробежала, бьет выстрел пламенем в глаза… В тот миг морозами сковало взмах водяного колеса. 3 Все, что и дорого и свято, предать забвенью век не смел. Любовь, свобода, волн раскаты — для них и время не предел. Ведь гений торжество живого своим запечатлел трудом. К сердцам причаливает слово и продолжает путь, как гром. Лавину напряженье рушит и потрясает горный склон. Блажен, кто, вглядываясь в душу, сквозь тьму провидит ход времен. И что гнетущей ложью было, истлело, рухнуло сейчас. Страна в расцвете новой силы из праха гордо поднялась. Но в чистых волнах грязь таится и с желчью смешана любовь: Гвадалквивир в огне струится, там снова льется братьев кровь. Молчанье Севера над нами, февраль морозами объят. И день свое раскинул пламя, деревья в инее до пят. Уходит в вечность, плавно тая, столбом дыханья серый дым. От солнца радость золотая, твоя душа живет земным. Порыв стремительно, и круто, и властно тянет за собой, — как будто создан мир в минуту бессмертной гения строкой. Ты, этой подчиняясь власти, охвачен творческим трудом. Хоть может быть недолгим счастье до сна в безмолвье снеговом. Познав природу, вдохновенье, мир принимая сердцем всем, ты знаешь, что к борьбе стремленье и есть бессмертие поэм!

‹1937›

ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ»

* * *

Пора проснуться! Слов слабеет сила, неволя гасит мысли в голове. Когда я начал, со щита светила одна любовь. Теперь их стало две. И первая — головка золотая, единственная — вдохновляла стих, со мною шла во тьме, не угасая, когда я был отторгнут от живых. Вторая — жизнь народа, все былое, грядущее зажгла в моей крови. Теперь со мной сияние двойное — родные сестры, близнецы любви. Одна меняется с моей судьбою, другой в стихах дано бессмертье мною.

‹1943–1945›

НИКОЛАЙ УШАКОВ

(1899–1973)

ФРУКТОВАЯ ВЕСНА ПРЕДМЕСТИЙ

Разъезд, товарная, таможня… И убегает под откос за будкой железнодорожной в дыму весеннем абрикос, еще не зелен, только розов. И здесь, над выдохом свистков, над жарким вздохом паровозов! воздушный холод лепестков. В депо трезвон и гром починок, а в решето больших окон прозрачным золотом тычинок дымится розовый циклон. И на извозчичьем дворе хомут и вожжи на заборе в густом и нежном серебре, как утопающие в море. В депо, в конюшни и дома летит фруктовое цветенье. И сходят лошади с ума от легкого прикосновенья.