Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1942›

ИЛЬЯ ФРЕНКЕЛЬ

(Род. в 1903 г.)

ДАВАЙ ЗАКУРИМ

Дует теплый ветер. Развезло дороги, И на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге. Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой! Снова нас Одесса встретит, как хозяев, Звезды Черноморья будут нам сиять, Славную Каховку, город Николаев — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной, Давай закурим, Товарищ

мой! А когда не будет Гитлера в помине И к своим любимым мы придем опять, Вспомним, как на запад шли по Украине, — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя за то, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой!

‹1941›

СИМОН ЧИКОВАНИ

(1903–1966)

С грузинского

КТО СКАЗАЛ…

Кто сказал, что будто бы мала Моя отчизна, Картли дорогая, Что, словно малый диск, она легла? Кто выдумал: мала земля родная? А ну, поставь-ка скалы сверху скал, В их серебре, в туманной пене. Орлиных крыльев шелест у виска Послушай-ка и трубный крик оленей. И крепостей на всех вершинах мощь Измерь-ка мастера глазами, Все собери ты краски наших рощ, Их в тьме времен уже сиявший пламень, Измерь-ка крылья ураганов гор, Ущельями зажатых и ревущих, Измерь-ка рек клокочущий костер, Льда купола, вонзившиеся в тучи! Рукою, что в бою закалена, Коснись ворот Дербентских, взятых в сече, Тогда откроется она, Моей отчизны бесконечность! Кто сказал, что будто бы мала Моя отчизна, Картли дорогая, Что, словно малый диск, она легла? Кто выдумал: мала земля родная?

НАЧАЛО

О стихи, я бы вас начинал, Начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, Я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, Так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад. Вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, Вы моею любимой оделись. Были вы — то глухой водоем, То подснежник на клумбе ледовой, И болели вы в теле моем, И текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, Вы в погоне моей не давались, И любовным плесканьем плотвы Вы мелькали и в воду скрывались, Так, пока мой затылок седел И любимой любовь угасала, Я с пустыми руками сидел, Ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо Звездочет к небесам обращает, Так девчонка теряет кольцо, Что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук И опять предвкушает начало.

ТБИЛИССКИЙ РЫБАК

Когда в Тбилиси ночь приходит И тянет холодком с Куры, Он с рыбою живой обходит Передрассветные дворы. Блеснет ли где ночник из щели, Он — с солнцем к окнам кладовой Как будто сверх речной форели Торгует зорькой весовой. Когда в подставленную кадку Летит покупка, как в Куру, Он вам поверит без задатка — Он не купец, а гость в пиру, И вновь он шествует и шарит, Не пьют ли с ночи где-нибудь. Найдет — и ястребом ударит, К столу прокладывая путь. Шум, хохот, голос толумбаша, И весь на взводе, как курок, Рыбак встает с заздравной чашей, Подбросив шапку в потолок. Пока он пьет, от чувств прилива, Как рыба проданная, нем, Она, как тост красноречивый, Горит и ходит телом всем. А уж лучи, как в полдень, жгучи, И, их не ставя ни во что, Вздымает ветер пыли кучи, Клубя их, как штаны кинто. Валится с ног, вернувшись в хату, Рыбак, недавней встречей пьян. И спит… и видит челн дощатый, Речную зыбь, ночной туман.

НОЧИ ПИРОСМАНИ

Ты кистями и красками спящих будил, Делал розы возлюбленной ярче и краше, По гористым, кривым переулкам бродил И домой возвращался с тарелкою хаши. И пока ворота на засове, пока Не уснет в Ортачале красотка, ты снова Шел к Майдану, и мчал фаэтон седока, Заводилу грузинского пира честного. Вот гуляют кутилы, и пляшет кинто, И шашлык на шампуре, и зелень на блюде… Где же ночь? Или вправду не видел никто, Как ты шел под хмельком в предрассветном безлюдье? Сколько лестниц и каменных стен украшал, Сколько красок извел за ничтожную плату, — Вот девчоночка держит на привязи шар, Вот пшено на гумне исклевали цыплята… Рядом горы. И бедный художник в ночи Приглашает их запросто в знак пониманья. И трубят, словно лопнуть хотят, зурначи. Горы входят, как гости: «Привет, Пиросмани!» Ты окинул глазами плоты на Куре, И стога на полях, и туманные выси И поставил на стол их на ранней заре, Стал столом твоим весь разноцветный Тбилиси Эта сытость тебе и без денег далась. Эти вина и кушанья кисть создавала. Только черная сажа мелькает у глаз. Только лестница рушится в темень подвала…, А почем у людей огурцы иль чеснок, Сколько стоит кусок неразменного быта, — Разве это касается сбитого с ног? …И лягнуло тебя между ребер копыто. И отброшена кисть. И на выпуклость век Синеватые тени положены густо. И неведомо где погребен человек. И конец. И навек остается искусство.

ЗАКАТ

Излука моря, горы и предгорье, и на откосах чайные кусты. Мне волноваться впору бы, как море, но я молчу: я в круге красоты. Стою в тени — платан среди платанов — и жду волны вечерней. Вот когда, как дикий хор кудрявых великанов, нисходит к морю горная гряда. Кувшину сердца суждено пролиться, мой жар остудит ветер и листва. О жизнь моя! Еще одна страница, как парус в море, брезжит мне едва. Уходит день — хевсур светлобородый, из сумерек я вглядываюсь в даль: мне люб закат, воспламенивший воды, и дней осенних светлая печаль.

СНЕГ

У снегопада тоже почерк свой. Бубенчик славит санную дорогу, Метель подходит к самому порогу, — Я рад сегодня гостье снеговой. Причудливо, задумчиво и тихо Усталый дым чуть гнется на ветру. Порхают хлопья. И метель-франтиха, Вся в белом, павой бродит по двору. Как звезды, хлопья в воздухе повисли, Пробрался снег ко мне за воротник. Как хлопья, кружат медленные мысли, И речь природы льется, как родник. Что мне еще в такое утро надо! Ель, словно свечка, — около окна. Ловлю руками клочья снегопада, На стеклах разбираю письмена… Как я мечтал — пушинку снеговую Внести в твой дом, чтоб видела и ты Во всей красе игру ее живую, Холодный свет и трепет чистоты. Хотелось мне, чтобы она, не тая, Перед тобой сияла в доме, как Январского простора мысль простая Или как проседь на моих висках. Хотелось мне сказать, что эта стужа, Что эта снеговая чистота В мои виски вплетается все туже, Но боль любви по сердцу разлита, Но от прикосновения ладони Снег исчезает, словно от огня… И я ни с чем пришел к тебе на склоне Январского завьюженного дня… Одна лишь нежность в сердце не растает, Она надежней снежной кутерьмы. Возьми ее — она перерастает В любовь, с которой неразлучны мы.

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Преследует меня капризный март, — то пронесется вдруг в обнимку с ветром, то письма вдаль — как паруса шумят, — попробуй-ка за ним угнаться следом. Все нарасхват! Летят в пространство дни, сначала в зной летят, а после в стужу. Я рукописи не могу найти и друга след никак не обнаружу. Куда иду — я не могу понять. Неужто гаснешь ты, моя зарница? И жизни остается только пядь, не знаю, как со всеми поделиться. Три месяца — январь, февраль и март особенно туманны и дождливы. В горящем сердце оседает чад… Огонь любви… Последние порывы…

МИКОЛА БАЖАН

(Род. в 1904 г.)

С украинского

РАЗРЫВ-ТРАВА

1 Пустая ночь земли, тумана, трясовицы, Как колдовской цветок, раскрылась и цветет, И, сброшена с небес в песок, на дно криницы, Звезда, как рыба, плавниками бьет. Гнильем и плесенью пропитаны станицы — И пышно по-над травами плывет Стенанье самки, что во сне томится, Чье целомудрие, как скорбь, гнетет. Где в сумерках пустынных котловин, Набухший влагой, тяжестью кровин, Цветок терлич потайно расцветает — Там в камышах причалил тихо челн, И голос девы, тяжкой страсти полн, Как стон ночей, звенит и улетает. 2 Пред полночью земля затосковала… Тень ездока шатается в реке… Конь, вздрогнув, стал. И пена засверкала Вскипая на чеканном ремешке. Измучен конь. Но все ж ездок усталый Упрямо наклоняется к луке… Поводья, обведенные кораллом, Казак зажал в натруженной руке. Кривою пляской сумеречных чар, Плетя узор, пылая, как пожар, Над лесом поднялось девичье пенье… Сошел казак. И заплутал во мгле, Где в дивной тишине проходят по земле Великолепные немые тени. 3 Кончается ночей прохладных половина, И круглых звезд дозрел богатый урожай. В чарованных лесах ты, дева, ожидай Себе могучего и радостного сына. Как кубок пенистый, пролился через край Густых и влажных слов тяжелый запах винный, Порвала на груди своих монист рубины И гостю пришлому докинула розмай. Отдала всю любовь, когда померкнул свод, Упав на мураву и чресла раскрывая, Впивая яростно росу и горький пот. Потом приподнялась. Пошла в туман. И вот Покорная луна несет вослед, мерцая, Прощальный тихий клич и дальний рокот вод.

‹1926›

БЕССМЕРТИЕ

ТРИ ПОВЕСТИ О ТОВАРИЩЕ КИРОВЕ

ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ

НОЧЬ ПЕРЕД БОЕМ

(Отрывок)

«…Многоязыкий мой край! Я слышу, как ты встаешь. Я слышу, как ты идешь. Я слышу — приходишь ты. Для моря твоих людей теперь берегов не найдешь, Для роста твоих людей мало уже высоты. Народы, один за другим, на ста языках земли Расписываются на листе под рубрикой «делегат». Пришел Зангезур, Баку, Карабах и Тифлис пришли, И возле московских бойцов стоит величавый тат. Каспийский матрос и лезгин бок о бок стоят, сплочены. Различен их алфавит, но смысл — неизменно схож. Я слышу, как ты встаешь, я слышу, как ты идешь, Как люди твои растут — пулеметчики и чабаны. Мингрельскую ржавую пыль стряхивая с подошв, Расспрашивает грузин украинца про Перекоп. Я слышу, как ты идешь, я слышу, как ты растешь, Как люди твои встают — архитектор и рудокоп. Рассказы друзей-армян, слова земли Наири Повторяет усатый тюрк — эйбатских тарталыциков вождь. Я слышу, как ты растешь, я слышу, как ты встаешь, Как люди твои идут — виноградари и плугари. И в самый просторный дом, какой в этом городе есть, В городе древних стен, где дома, точно скалы, встают, Съезжаются люди твои, неся о грядущем весть. Люди, что знают смерть. Люди, что знают труд. Идут из селений своих батрак, и шахтер, и кузнец, Идут из аулов и сел, с далеких ущельных путей, Принося на высоты трибун биение лучших сердец И звучание лучших слов из сказанных в жизни своей. И тесно этим словам — пришельцам с нагорных крыш — На гулких паркетах дворца, в анфиладах просторных зал. Рождаешься ты в тишине, ты входишь сюда и гремишь, Истории первый такт — наш «Интернационал».