Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1935–1937›

ДОРОГА

Идут полки. Размерный лязг металла. Прифронтовых дорог суровый лад. Над заводями, над кустами тала Клубятся горы дыма. Сталинград. За дымной далью, за стенами зноя, За переплеском быстрых волжских вод Солдатам слышен близкий голос боя, Растущий до немыслимых высот. Не звук, а судороги волн и суши, Землетрясение, толчки глубин, — Раскатистый, широкий гром «катюши», Глухие всхлипы толстотелых мин. Обвалы бомб — всей пастью бездны взвыли! Железный грохот на десятки миль… Идут полки. Дорога в тучах пыли. Три месяца не опадает пыль. Идут полки. Готовятся отряды У пристаней, в завесе дымовой, Здесь, на святых руинах Сталинграда, Принять великий, небывалый бой. Да будет он благословен навечно — Их грозный марш, невидимый во мгле, По этой вот, родной нам бесконечно, По сталинградской выжженной земле! Подобного никто не знал похода, Такого подвига не мог свершить, Как эти люди — воины народа, С которыми нельзя не победить!

‹1942›

НАД МОРЕМ

Земля, осыпавшись над шумною водою, Ползет и крошится туда, где целый день Играет волнами под самою скалою Бескрайний блеск огней, морская светотень. Она приходит в стих мятежным, буйным шумом Забытых образов, предчувствий и примет, И

вот уж нет конца твоим тревожным думам, И в одиночестве тебе покоя нет. Тут море лишь и ты, тут только ритм и тени, Живой гекзаметр волн, молчанье берегов. А все вокруг кричит, все ищет воплощений, Все жаждет образов, все просит форм и слов. Ты напряженно ждешь, когда, бушуя снова, Внезапный шквал стиха на душу налетит И принесет с собой чудесный запах слова, И непокорства пыл, и соль былых обид. Ты не удержишь стих, когда он рвется с гневом, Как не излечат боль пылающей души Ни острословие, ни клятвы юным девам, Ни вздохи страстные гаремного паши. Пускай когда-нибудь из шепота «Еквкиг’ы» [3] Поймут твои друзья, что, посланы судьбой, — Одни эринии, а не подруги-музы В час одиночества владели здесь тобой, Владели здесь тобой, над морем вод свинцовым, Над шумом черных бездн, в тот одинокий час, Когда ты был таким, каким ты был, — суровым Предтечей вещих дел, прославленных не раз.

3

«Извинение» — название одного из сонетов А. Мицкевича (польск.)

‹1955–1956›

НА ФОРУМЕ РИМА

Пряма, тверда, как меч легионера, Расщелина пробила лоб скалы, Достигнув плит, где, дерзостно смелы, Касаньем крыл накрыли камень серый Свирепые имперские орлы. Орлы хрипят. Волчица скалит зубы. Гробницы гулких отзвуков полны. Кубы былой постройки грудой грубой Друг к другу громоздятся у стены. Базальтом черным к невысокой туче Вознесся хмурый силуэт столпа. Пробита в ржавой, оголенной круче Тарпейская гранитная тропа. Чуть стонет мрамор, тронутый ветрами. Лист, как резьба, по мрамору прошел. А на фронтоне факел, и орел, И ликторские палки с топорами. Где в осыпи карниза вязь слепа, Рука, что вызывала и дерзала, На цезарских камнях нарисовала Скрещенный с молотом пурпурный знак серпа.

‹1961›

ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА О НАДЕЖДЕ

(Вариации на тему Р.-М. Рильке)

ВТОРАЯ ВАРИАЦИЯ

Сквозь хлипкие стены каморки он слышит все шумы и шарки, Все споры, и смехи, и свары, все звуки парки и варки, Как мельтешатся лакеи, как громко судачат кухарки, Как шепчет шашлык на шампурах, лепечут жаркие шкварки, Как грохают об пол поленья с плеча — с одного, с другого, Как дворник кухонным бабам пускает крепкое слово. Хозяйка, как куль крупчатки, дебела, бела и здорова, Кричит на кухаря басом: «Когда уже будет готово?» И вот секачи зазвенели, кромсая лук и морковку, И вот черпаки загремели, взятые наизготовку, Хозяйка в сердцах хватает скалку или мутовку И ляпает крепко и звонко по заду служанку-плутовку. С рассвета, когда розоватым светом мерцает оконница, До ночи, когда успокоиться уму не дает бессонница, Весь мир этот жрет и гогочет, хлопочет, ссорится, гонится, В дыму над плитой колдует, над жирной мискою клонится. Коптят, чадят, задыхаются, распаренные и ражие, Отмеривают и взвешивают, считают копейку каждую, Чтоб княжье чрево насытить едой поистине княжьею — Винами, соками, зеленью, мяса и сала поклажею. Отборное жито Кахетии, яблоки Карталинии, Травы душистой Пшавии, гроздья — желтые, синие, Собранные осторожно, в сизо-сребристом инее, Сочные смоквы Грузии, плод роскошных долин ее. Задавленный чадом и смрадом, станами кривобокими, Подглядывая сквозь щели досок, покрытых потеками, Мечтаю ночами дождливыми, безмолвными и безокими О сладких смоквах ее, что полны багряными соками. Здесь, у ее подножья, искристо-светлый танец, Высыпанный на травы блеск золотых кружалец. Боже, свет оторви, чтоб очи мои разжались, Чтоб цвет красоты и славы я разглядел, скиталец. Что я умею? Краску накладывать на картонку, Чтоб лица, вещи и горы вдруг обретали контур, — Рядом с кармином — белила, рядом с синькой — зеленку, Черное рядом с желтым — так, чтоб ярко и звонко. Складывать краски мира просто и ясно, без мути, Так, как флейтист выводит дыхом единым звуки. В этом твое уменье, радость твоя и муки, Мастер голодноокий, художник жаднорукий! Блюдечко сажи, белила, оттенки соков и глин, Резкая зелень, веселый, как рот Маргариты, кармин, Цветные липучие смеси — ив этом запев и зачин Того, что звучит на картонах моих нехитрых картин. Чтоб заманить выпивоху, картину, как зазывалу, Вывескою цепляют к духану или подвалу. Иль присобачат к стенке сырого, темного зала, И там она мокнет, и меркнет, и гибнет мало-помалу, Медведь в сиянии месяца, желтый олень удивленный, Вертел с багровым мясом, округлость бочки смоленой, Толстый бурдюк, как брюхо пьяницы, оголенный — Вот моя бедная живопись, цвет мой неутоленный! Тускнеет она и жухнет, коробится, гаснет рано, Гниет на полу кладовки, стареет в углу чулана. Разве что вдруг понравится она владельцу духана И будет повешена косо над изголовьем дивана. Поставлю перед собою в светлом углу каморки Сны свои недописанные, виденья свои, восторги — Зори царицы Тамары, орлов, что недреманно зорки, И взгляд прощальный солдата, и девушку на пригорке… Глаза. Чтобы влиться свету, две дырки во лбу прокручены. Два ясных луча, два пламени, что стали могучими, жгучими, Чтоб прокричать про надежду тем, кто безверьем измучены, В тьму одиночества ввергнуты, радости не научены. Но гибнет мой крик, вмалеванный во взгляд людской и зверины и, В сухой пылище базарной, в густой дымине трактирной, И я в кухонной конурке, как пес голодный и смирный. Мое всевиденье гаснет, как уголь в золе каминной. Безудержна гибель красок, белила мертвы — хоть плакать! Безжизненна гладь клеенки — какая в ней скука и слабость! Что делать? Неужто снова рвать, и марать, и ляпать, Плевать в эту плоскую раму, в ее бесцветную слякоть? Стою перед ней. Здесь мой крах. И прах. И камень с погоста. Здесь — яма, провал. Ничто. Здесь даже нет с тенью сходства. Распяты здесь на кресте надежда и благородство, Просохли, как хилый плод, как гнойной язвы короста. Чем зренье свою утолю, которое неутолимо? Какую краску увижу, что прочим была незрима? Тот ярмарочный мир, как шут, под слоями грима, Потопчет мои холсты и протанцует мимо! Бесплодный, как желтый лист, и желтый, как ветвь на сломе! Безвольно, беззвучно умру в углу на мокрой соломе. Лишь тихий вечерний луч, как ангел, промчится в доме. Но я не услышу его в своей последней истоме. И бог не сойдет ко мне по душу мою убогую, Никто не вспомнит меня, я значил для всех не много. Сойдется случайный люд, выпьют вина из рога, И мой неказистый гроб проводят в свою дорогу. И комья грузинской земли ударят в крышку гроба, Чтобы услышать я мог отзвук земного грома — Тук-тук, тук-тук… Кто стучит? Что это быть могло бы? — Ты жив еще, человек? Дверь приоткрой немного! — Под сдвинутыми бровями — взор угрюмый и вещий, Уставленный в смерть, в злосчастье, куда-то далече, далече! Шея втиснута в тело, грузно обвисли плечи, Видно, ему привычно толкаться в базарном вече. Трактирный дворник — хрипучий, никчемный, ненужный дед, Вырос в дверном пробое, в темный тулуп одет, И вносит поднос с едою, — чего там только нет! — Куча отличной снеди — на поминах так и след. Это — как холм священный, чьи запахи благовонны, Стебли, цветы и листья его украшают склоны, Яблоки рассыпные, дети цветущей кроны, Сладостью полные гроздья, кислой прохладой — лимоны. Терпкой миндальной горечью, вялым розовым цветом, Плещет вино в кувшине — на расставанье со светом, С этим чужим, неприютным, серым дождем одетым. Трав весенних побеги, свежих листьев ладони, Блики, цвета и запахи встали в пенье и звоне, Растанцевались, вздыбились, словно живые кони, На медном круглом подносе, в узорном кованом лоне. Смоквы Грузии! Чувствую их дыханье из дали — И чад кухонный сплывает, и словно стены упали, И ветры садов тбилисских вдруг заблагоухали… — Кто вас прислал ко мне так вовремя, генацвале? Кто разложил на подносе эти цветы и злаки, Кто обошелся без ханжества — не пожалел бедняги, Но труда и понятья прислал мне добрые знаки, Чтоб я не умер, брошенный в этом грязном бараке? — Думаешь-вот жратва, чтобы пожрал перед смертью? Думаешь, что спьяна я проявил усердье? Мясо, перец, шашлык, этот кувшин и вертел… — Нет, это благая весть. Думаю — это бессмертье. Эти плоды впитают красок моих игру, Яблоки позолотой украсят свою кожуру. Я служил не обжорству, а красоте и добру. И пе страшусь погибели, ибо весь не умру. Нет, меня не обманешь ты, что стал у порога И воплотился сейчас в дворника-кривонога, Вещие очи твои на меня уставились строго. Гляди на мое бессмертье, суровый посланец бога!

‹1966›

АЛЕКСАНДР ЖАРОВ

(Род. в 1904 г.)

НА КОНЕ

Версты, как дни, пролетают, Конь подо мною кипит. Юность моя удалая — Цоканье звонких копыт. Взор мой — немеркнущий факел. Ночь ли, сугробы, пурга — В неудержимой атаке Саблей достану врага! Встречным огнем опаленный, Вырвусь победно вперед. Нашему брату Буденный Личный пример подает… Там, за крутыми холмами, — Отдых в весеннем саду… С бабами да стариками Я разговор заведу. Скажешь — задвижутся скамьи Глянешь — улыбки вокруг. То, что не выскажу сам я, Договорит политрук… Если мой недруг повержен, Радостно сердцу: э-гей! Жизнь моя — бег безудержный Огненноноздрых коней. Ну-ка, тряхну удилами. Черта ли: быть иль не быть! Вейся, как быстрое пламя, Краснознаменная прыть! Славно под говор акаций Гикнуть: даешь! — и лететь… Жизнь на коне промчаться! И на коне умереть…

‹1922›

ВЗВЕЙТЕСЬ КОСТРАМИ

(Песня)

Взвейтесь кострами, Синие ночи! Мы пионеры — Дети рабочих. Близится эра Светлых годов. Клич пионера: Всегда будь готов! Радостным шагом, С песней веселой Мы выступаем За комсомолом… Близится эра Светлых годов. Клич пионера: Всегда будь готов! Мы поднимаем Алое знамя. Дети рабочих, Смело — за нами! Близится эра Светлых годов. Клич пионера: Всегда будь готов! Грянем мы дружно Песнь удалую — За пионеров Семью мировую! Близится эра Светлых годов. Клич пионера: Всегда будь готов!

‹1922›

СТАРЫМ ДРУЗЬЯМ

Мне теперь всегда кричат об этом Дорогих знакомцев голоса: — Саша Жаров, ты ли стал поэтом? — Саша Жаров, что за чудеса! По какой, скажи, случайной воле Ты постиг возвышенный удел? Ведь недавно вместе в комсомоле Жили прозой повседневных дел. Ты у нас, брат, секретарил ладом, Задавал работу без конца. Помнишь, на собрании докладом Приходил к нам зажигать сердца? Вгорячах однажды, помнишь, было: Ты сказал, что «вскинем высь небес»… Мы тебя легонько осадили: «Парень, брось! Ты не в свою залез!» А потом ватагою веселой К речке шли и возле бережка Шумно оглашали «Карманьолой» Спящие окрайны городка. А теперь ты стал везде известен. Город наш тебе уж не родня. — Но, друзья, Ведь ношу новых песен Сами вы взвалили на меня. Ведь для вас, и вами вдохновляем, Я свое настроил сердце так, Что его, коль захотите, в мае Можете нести, как яркий флаг! Все равно теперь я тоже с вами, — Где ж бы взялся голос у певца? Только не докладом, а стихами Прихожу к вам Зажигать сердца… Если ж вдруг заминка может выйти: Запою подчас про «высь небес», — Вы меня тогда остановите И скажите: «Не в свою залез!»

‹1926›

ЗАВЕТНЫЙ КАМЕНЬ

(Песня)

Холодные волны вздымают лавиной Широкое Черное море. Последний моряк Севастополь покинул, Уходит он, с волнами споря… И грозный соленый бушующий вал О шлюпку волну за волной разбивал… В туманной дали Не видно земли. Ушли далеко корабли. Друзья-моряки подобрали героя. Кипела волна штормовая… Он камень сжимал посиневшей рукою И тихо сказал, умирая: — Когда покидал я родимый утес» С собою кусочек гранита унес — Затем, чтоб вдали От крымской земли О ней мы забыть не могли. Кто камень возьмет, тот пускай поклянется Что с честью нести его будет. Он первым в любимую бухту вернется И клятвы своей не забудет. Тот камень заветный и ночью и днем Матросское сердце сжигает огнем… Пусть свято хранит Мой камень-гранит — Он русскою кровью омыт. Сквозь бури и штормы прошел этот камень, И стал он на место достойно… Знакомая чайка взмахнула крылами, И сердце забилось спокойно. Взошел на утес черноморский матрос — Кто родине новую славу принес. И в мирной дали Идут корабли Под солнцем родимой земли.

‹1943–1945›

ГРУСТНЫЕ ИВЫ

(Песня)

Грустные ивы склонились к пруду, Месяц плывет над водой. Там, у границы, стоял на посту Ночью боец молодой. В грозную ночь он не спал, не дремал Землю родную стерег. В чаще лесной он шаги услыхал И с автоматом залег… Черные тени в тумане росли. Туча на небе темна… Первый снаряд разорвался вдали. Так началася война. Трудно держаться бойцу одному. Трудно атаку отбить. Вот и пришлось на рассвете ему Голову честно сложить… Грустные ивы стоят у пруда, Месяц глядит с вышины. Сонному берегу шепчет вода Имя героя страны. Вместе с победой спокойные дни В эти вернулись края… Ночью на тихой заставе огни Вновь зажигают друзья.

‹1946›

ГЛАШАТАЙ ВЕСНЫ

Двадцатый год. Разруха, голод, холод. Шла осень, громом битвы грохоча. В Москве На Третьем съезде комсомола Мне довелось увидеть Ильича. Сердца юнцов Рвались ему навстречу, Гул голосов казался гудом пчел. Ильич Большим заботам в этот вечер Заботу о грядущем предпочел. Могучей мыслью Бережно и смело Он нас через ненастье и мороз Вдруг перенес В весенние пределы, В преддверье коммунизма перенес. Мы от него Услышали впервые, Что близок мир, В суровом том году… И отдали Все силы молодые Учению и общему труду. Прошли десятилетья не напрасно — Родной народ наш, Полный новых сил, Вплотную Подошел к весне прекрасной, Которую нам Ленин возвестил… Как памятен мне Облик легендарный: Лицо, вперед зовущая рука… Сердца людей Да будут благодарны Ему, вождю, живому на века!