Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Смоленский Борис Моисеевич

311. ПАРТИЗАН УХОДИТ В РАЗВЕДКУ

Неприятель прорвался к Дону. Сталью вытоптаны поля, Заскрипели возы бездомных, По дорогам степным пыля. Над гремящей землей томится Темнота. Ни луны, ни звезд. Как пылает твоя станица, Ночью видно за много верст. Уходя с боевым отрядом За реку, где ярится враг, На пожарище долгим взглядом, Сжав поводья, глядит казак. Где вчера еще цвел пригорок — Яма круглая — смерти след. Дым сраженья сер и горек, Но другого исхода нет. Ветер голосом человека Тихо

стонет в ветвях ракит. Задыхаясь, как после бега, Командиру казак твердит: «Я стреляю довольно метко, И отточен, востер клинок… Отпустите меня в разведку… За беду посчитаться срок…» Командир отвечает: «С богом, поезжай». Погоди немного, Мы добьемся погожих дней, — Утро вечера мудреней! В трудном деле станичник весел; На плечо автомат повесил, Снарядился в опасный путь Ради завтрашних легких песен, Чтобы ровно дышала грудь. …Громыхнула зенитка где-то. Пронеслась на восток ракета, Завиляла хвостом летучим И упала, шипя, в залив, На мгновенье донскую тучу Смертным, синим огнем залив. 1942

312. ТОВАРИЩ КАПИТАН

Памяти капитана Д. П. Суменкова

Внезапна скорбь, и сердцем я не верю, Что опустел бревенчатый блиндаж, Что вас уже не встретишь перед дверью, Не улыбнешься, Чести не отдашь… Легко ль беде поверить, злой и скорой? Ужели оборвал ваш путь снаряд? Еще постель примята, на которой Вы отдыхали час тому назад… Когда бойцов на битву поднимали, Сквозь дым вели вперед, на вражий стан, Бойцам казалось — выкован из стали Неуязвимый храбрый капитан. Лишь тот надолго памяти достоин, Кто прожил век, лишений не страшась, Кто шел вперед Как труженик и воин И грудью встретил свой последний час. Он был таким — спокоен и неистов, В беседе — друг, В сраженьях — ветеран. Он жил и умер стойким коммунистом, Мой командир, товарищ капитан. 1943

313. НАСТУПЛЕНИЕ

Это было у села Износки, — Враг терял орудья и повозки, Эшелон пылал на полустанке, Стыли перевернутые танки. В окруженьи грохота и дыма, Как сама судьба, неотвратимо Боевые двигались порядки. И поля трясло как в лихорадке, Горькой гарью веяли пожары. Пушка щедро сыпала удары, Скрежетала, словно в иступленьи, Все заслоны вражеские руша. (Мы ее, царицу наступленья, Звали по-семейному: «Катюша»). Под огнем, в метель, на холодине Заметались немцы по равнине, Побросали теплые берлоги. Лишь в Заречье, справа у дороги, Напрягая тающие силы, Огрызались правнуки Аттилы. Броневые чудища рычали, Венгры лошадей переседлали, «Сдайся, рус!» — фельдфебели орали. С голоду свирепые солдаты На весу держали автоматы, Не желали пятиться по-рачьи И беды не ждали. Вдруг навстречу Эскадроны хлынули казачьи, Завязали яростную сечу, С лету смяли всадников и пеших, Лезущих в непрошеные гости. Бронебойщик, в битвах преуспевший, Перебил ползучих танков кости, И казалось — воздух закипевший Плавил сталь, ревущую от злости. Апрель 1944

314. НАЧАЛО

Лес раскололся тяжело, Седой и хмурый. Под каждым деревом жерло Дышало бурей… Стволам и людям горячо, Но мы в азарте. Кричим наводчикам: «Еще, Еще ударьте!..» Дрожит оглохшая земля. Какая сила Ручьи, и рощи, и поля Перемесила! И

вот к победе прямиком За ротой рота То по-пластунски, то бегом Пошла пехота. 13 сентября 1944

315. «Не плачь, Днипро, тебя мы не забыли…»

Не плачь, Днипро, тебя мы не забыли И, отступая, видели во сне Хмельницкого на вздыбленном коне, — Он звал к победе, встав из древней были. И вот сбылось неслыханное счастье. Встречай нас, Киев! Шляхом боевым К Днепру пришли разгневанные части, Чтоб окреститься именем твоим. 1944

316. ПАВЛОВСКАЯ, 10

Не в силах радость вымерить и взвесить, Как будто город вызволен уже, Я в адрес: «Киев, Павловская, десять» — Строчу посланье в тесном блиндаже. Письмо увидит ночи штормовые, Когда к Подолу катятся грома, Когда еще отряды штурмовые Прочесывают скверы и дома… По мостовым, шуршащим листопадом, Придет освобожденье. Скоро. Верь… Впервые за два года не прикладом, Без окрика, негромко стукнут в дверь. Мой хворый дед поднимется с кровати. Войдет веселый первый почтальон. От рядового с берега Ловати Привет вручит заждавшемуся он. Старик откроет окна. В шумном мире Осенний день, похожий на весну. И солнце поселится в той квартире, Где я родился в прошлую войну. 1944

317. ПОГИБ ТОВАРИЩ

Во вражьем стане цели он разведал, Мечтал о встрече с милой над письмом, Читал статью про скорую победу, И вдруг — разрыв, и он упал ничком. Мы с друга окровавленного сняли Осколком просверленный партбилет, Бумажник, серебристые медали. А лейтенанту было двадцать лет… Берет перо, согбен и озабочен, Бумажный демон, писарь полковой. О самом страшном пишет покороче Привычною, недрогнувшей рукой. Беду в письмо выплескивая разом, Он говорит: «Ведь надо понимать, Что никакой прочувствованной фразой Нельзя утешить плачущую мать». Она в слезах свое утопит горе, Покуда мы, крещенные огнем, Врага утопим в пенящемся море, На виселицу Гитлера сведем. И женщина инстинктом материнским Отыщет сына дальние следы В Курляндии, под елью исполинской, На скате безымянной высоты. Седая мать увидит изумленно На зелени могилы дорогой Венок лугов, как яркая корона, Возложенный неведомой рукой. Блеснут в глаза цветы, еще живые, От латышей — сынку — сибиряку… И гордость вспыхнет в сердце и впервые Перехлестнет горячую тоску. 1944

НИКОЛАЙ МАЙОРОВ

Николай Петрович Майоров родился в 1919 году в семье ивановского рабочего. Еще в десятилетке начал писать стихи, которые читал на школьных вечерах, публиковал в стенной газете. Окончив в Иванове школу, переехал в Москву и поступил на исторический факультет МГУ, а с 1939 года стал кроме того посещать поэтический семинар в Литературном институте им. Горького. Писал много, но печатался редко, да и то, как правило, в университетской многотиражке.

Руководитель поэтического семинара П. Г. Антокольский писал о Майорове: «Николаю Майорову не приходилось искать себя и свою тему. Его поэтический мир с самого начала был резко очерчен, и в самоограничении он чувствовал свою силу. Его лирика, повествующая об искренней мужской любви, органична в этом поэтическом мире».

Д. Данин, вспоминая о Н. Майорове, друге студенческих лет, говорит: «Он знал, что он поэт. И, готовясь стать историком, прежде всего утверждал себя как поэт. У него было на это право.

Незаметный, он не был тих и безответен. Он и мнения свои защищал, как читал стихи: потрясая перед грудью кулаком, чуть вывернутым тыльной стороной к противнику, точно рука несла перчатку боксера. Он легко возбуждался, весь розовея. Он не щадил чужого самолюбия и в оценках поэзии был резко определенен. Он не любил в стихах многоречивой словесности, но обожал земную вещность образа. Он не признавал стихов без летящей поэтической мысли, но был уверен, что именно для надежного полета ей нужны тяжелые крылья и сильная грудь. Так он и сам старался писать свои стихи — земные, прочные, годные для дальних перелетов».