Советский рассказ. Том второй
Шрифт:
— Что, уже поругались? — тихо спросила Валя.
— Тебе обязательно знать?
Зина нервно дернулась с лавки и пропала в огороде.
— Пора и нам, — грузно отлегая от стола, сказала соседка. — Спасибо.
— Вам спасибо. За помощь.
— Ой, и мне надо, однако… — сказала другая. — Я как побросала, так, видно, и лежит. Известное дело, без бабы.
— Ну, пошли, живы будем — завтра докончим.
Валя проводила их, вернулась и вспомнила о подруге. Зина была в конце огорода.
— А я ее ищу! — весело воскликнула Валя. — Ты что это? — Ей почудилось, что подруга
Зина согнула голову и молчала.
— Ну, скажи, от кого ты таишься-то?
— Это я так…
— Тю-ю, дурочка. Сама не знаешь, чего тебе хочется.
— Пошли, — сказала Зина, вытирая глаза. — Уже все. Проводи меня.
Валя вывела ее за ограду.
— Посидела бы еще.
— Завтра мазать, устала.
— Ну, смотри. А то ночуй у нас.
— Ладно, пойду.
Над хутором близко сверкали звезды. Если б кто знал, как неохота возвращаться к себе. Отомкнешь — и никто тебе не откликнется, только щелкают часы на столе. С каких-то пор невзлюбила она вечера и ночи, не знала, кого пригласить из подруг, чтоб время бежало быстрее. А последние две недели куда ни пойдешь, всякий тебя допрашивает: «Ты чего одна? Поругались?»
Правая сторона улицы была выше, уютные окна желтели над головой. За первым рядом домов чернел в отдаленности деревянный клуб, из отворенной двери доносился стрекот аппарата. Запоздавшая парочка спешила на сеанс. У Зины забилось сердце. Еще немного ей лет, но с каждой осенью все ближе ее судьба, ее черта, за которой все в жизни сложнее, и когда она встречает кого-то вдвоем, горше думается о себе, о том, что пора и ей о ком-то заботиться, вскакивать и собирать на работу.
У самого края, где за кустами понижается дорожка в поле, стояла ее белая хата. У двери кто-то сидел и курил. Зина догадалась.
— Кого это ты караулишь? — строго сказала она.
Парень с грубым скуластым лицом, в солдатских брюках и расстегнутой рубашке привстал и пьяно загородил ей вход.
— Чего это ты? — вспылила Зина. — Вот еще новости!
Он небрежно повалился к ней, протягивая руки.
— Не лезь. Даже и не думай.
— А что я?
— То ты не знаешь. Прикидываешься дурачком. Ты прикидывайся знаешь перед кем?
— Перед кем?
— У-у, еще и смеешься. Так бы и заехала.
— Заедь.
— Ладно уж. Нарвешься — пусть другая заедет.
Он бесцеремонно зажал ее руками.
Вырываясь, ударяя его кулаком в грудь, Зина крикнула:
— Пусти! Тебе только это и нужно. Пусти, закричу.
— Кричи. Себя же опозоришь. Ну, кричи!
— Бе-ессовестный, — только и сказала она, и он отпустил ее.
Она прошла в комнату и засветила лампу. Парень обнял ее сзади.
— Колька! Даже и не думай, — сказала она твердо. — Даже и не пытайся. Я тебе все уже сказала, и торчать здесь да пацанов за мной слать нечего.
— Забудем это.
— Эх ты, — вздохнула она. — Если ты с этих пор так повел себя, что ж с тебя дальше-то будет?
— А что особенного?
— Не хочется, я б тебе сказала.
— Что?
— Все.
— А-а, все.
— Да, все! Уходи! Уходи и уходи! Не трогай меня. Выпил — так стой хоть хорошо.
—
Когда он посылал парнишку, а потом сидел здесь под дверью, он был уверен: сейчас она придет, поломается, может, и переплачет, он прижмет ее — и она сдастся. Теперь он даже растерялся.
— Я тебя столько ждала, — заговорила Зина. — Ты что мне писал из армии? Забыл? А, скоро оно у вас забывается.
— Заладила.
— Когда тебя провожали, вспомни, как ты божился мне: «Зиночка, миленькая, приду из армии — распишемся, не вздумай выходить». Ладно, что ж, и без уговоров ясно. Какой парень набивался, а я все, дура, — голос ее стал высок, она заплакала, — все, дура, ждала. Думаешь, не обидно? Если б я знала, что так получится…
Она горько пожалела о времени, о парне, который переглядывался с ней и не смел подойти. Ждала, писала, и что же теперь?
Николай пробовал бурчать что-то ласковое, стесняясь своих слов, но она сказала:
— Иди, иди. Пойми, это уже не жизнь будет. Если человек замышляет что-то серьезное, а не так чтобы — переспал и дальше, — он себя так не ведет. Не трогай меня, иди куда надумал.
Николай больше не цеплялся к ней и не успокаивал. Ничего он к ней не испытывал, было лишь неприятно, что его прогоняют. Они стояли, и каждый думал о своем. Зина вспоминала прошлые дни, первое знакомство, вечера, надежды, три года одиночества; как звали ее девчата в станичный клуб погулять с морячками и она отказывалась, как всюду и везде — в дожди и весной, в клубе и в компании — она была одна, ждала его писем, а парень-киномеханик нравился ей все больше и больше, и она временами думала, что, если бы не Николай, она бы дала себе волю.
А Николай? Он опускал ей письмо и шел в увольнение на танцы, выбирал девчонку попроще.
— Давай я тебя провожу, — сказала она. — И больше ко мне не приходи.
Они подошли к полю и стали на ветерке.
— Хочешь, завтра распишемся? — сказал Николай, пытаясь вернуть ее в дом.
— Нет уж, спасибо.
— Одна будешь жить?
— Поживу одна. А попадется человек — хороший, конечно, — что ж… не хуже других, выйду. Теперь уж дурой не буду.
Была полночь, хоть бы кто-нибудь стукнул, вскрикнул или вздохнул — нет, все счастливо спали, и Зина с обидой подумала: «Приду, завалюсь на постель, наревусь и никто даже не узнает».
— Пошла я. Там свет горит, все пораскрыто.
Она ушла.
Николай потоптался, пошарил в кармане — папиросы все кончились, и он выругался.
«Подумаешь! С этих пор да расстраиваться. Почешу-ка я на ферму».
И, забываясь, вообразил, как он минует сейчас темное поле, взберется на гору и через каких-то полчаса окажется на травяном склоне со стойлами, телегами и выгоном возле леса, возле домика, где уже крепко спят доярки. Он подкрадется, влезет в крайнее окно, на цыпочках пробредет к Нюське, тронет за теплое плечо: она вздрогнет, и охнет со сна, и не узнает сперва, потом подвинется, пустит к себе. И рано-рано, когда еще холодно и росно, она разбудит его, чтоб не увидали подруги, и выпроводит на горизонт, ежась от тумана и мокрой травы, приятно ворча, что опять недоспала из-за него…