Современная африканская новелла
Шрифт:
— Так, — подтвердил кади. — Но ведь только Сулейман может отпустить тебя.
— Она ушла, и я прошу, чтобы расходы были возмещены, — вставил Сулейман.
— Мне нечего тебе возмещать, — ответила Ясин.
— Ясин, согласно установлениям о браке и разводе, ты должна вернуть ему выкуп.
— За непорочность? Что ж, если вы находите это справедливым. Только пусть он вернет мне тогда это…
Подобной альтернативы кади не предусмотрел. Мнения судей разделились: одни, в особенности молодые, поддерживали Ясин, другие стояли за Сулеймана. Видя, что разрешить эту проблему не удастся, кади призвал собравшихся к тишине и перешел к вопросу о детях.
— Поскольку Сулейман и Ясин прижили двоих детей, забота о них, согласно установлениям,
— Я хочу уточнить: второго ребенка Ясин родила не от меня, — принудил себя сознаться Сулейман.
— Я хотел бы спросить у вас, о мудрейшие, — взял слово Фрох-Толл. — По какому праву ребенок возвращается отцу? По праву рождения, не так ли?
— Разумеется… именно так говорит закон.
Серинь Фрох-Толл долго раздумывал, а затем сказал:
— Я, стоящий перед вами, потерял отца, когда находился еще в чреве матери, за семь месяцев до своего появления на свет. Однако смерть отца не помешала мне родиться..
— Смерть мужа не может служить помехой для жены, готовящейся разрешиться, — сказал кади.
— А теперь подумайте, — продолжал Фрох-Толл, — что случилось бы со мной, если бы тогда умерла моя мать? Появился бы я на свет?
— Нет, нет, — закричала толпа, а суд решил дело в пользу Ясин Н’Дуа.
Уильям КОНТОН
(Сьерра Леоне)
КРОВЬ В УМЫВАЛЬНИКЕ
Перевод с английского Э. Шаховой
Старик отец сидел недвижно в каноэ, один на один со своими мыслями. Тишину нарушал лишь плеск волн, бившихся о днище лодки. По одну сторону тянулась отмель, за ней узкой бело-зеленой лентой вился низкий берег, отделяя синее море от синего неба. По другую сторону простирался безграничный в своей бесконечности горизонт.
На старике не было ничего, кроме набедренной повязки, во рту торчала выцветшая глиняная трубка. Свесив голову на грудь, почти выпустив из рук удочку, он, казалось, весь ушел в свои думы. А думы были отрадные. Вчера ему прочли письмо от сына — его сын приезжает домой. Он, правда, пробудет дома совсем недолго — всего каких-нибудь несколько часов, — но какие его ждут почести! И все же старик отклонил приглашение и не поехал во Фритаун смотреть, как войдет в гавань пароход. Ему во сто крат покойнее и лучше здесь, в каноэ. Он принялся машинально отчерпывать воду из лодки, и солнечный луч, ударившись о всколыхнувшуюся лужицу меж жестких подошв старика, заиграл на его морщинистом, светящемся счастьем лице.
Старуха мать поднялась в это утро ни свет ни заря. Она тоже не собиралась ехать в город встречать пароход. Но она торопилась поскорее разделаться с домашними делами, боясь не поспеть к началу телевизионной передачи (у них в деревне недавно появился телевизор), в которой, она прослышала, будут показывать и пароход, и ее сына.
Других детей, кроме сына, у нее нет. И хотя, как старшая жена, она имела право требовать помощи от детей младших жен, она всегда, с тех самых пор, как уехал ее сын, предпочитала управляться с хозяйством сама. Встав с постели, она перво-наперво засветила масляную лампу; потом отправилась на речку умываться. Вернувшись в хижину с ведром холодной проточной воды, она пошла будить мужа в его хижину. На небе уже занималась розовая заря, когда она взялась толочь рис. Потом она развела огонь в очаге и поставила рис на огонь. Не медля ни минуты, она собрала грязное белье и снова отправилась на речку.
К этому времени двор уже жил полной жизнью. Одна за другой просыпались хижины младших жен, то тут, то там слышались крики детей. Но разговоры в каждой хижине, как, впрочем, и по всей деревне, велись только об одном — о пароходе, капитаном которого был ее сын Келфах. Детишки постарше, которые могли сами добраться до Фритауна,
Мать Келфаха вернулась с речки, неся белье, выстиранное с тем же тщанием, что и обычно. Сняв с огня рис, она понесла мужу приготовленную накануне жареную рыбу, несколько маниоков и задержалась у него в хижине, глядя, как он укладывает еду, рыболовное снаряжение и наживку в пластиковую сумку, собираясь идти к устью реки, где у берега было привязано его каноэ. Он уже выходил из хижины, когда она сказала:
— Сегодня приезжает Келфах.
Он ответил:
— Я не забыл. Погляди передачу, вечером расскажешь.
И она вернулась в свою хижину и принялась готовить приправу из пальмового масла, картофеля и сушеной рыбы; покончив с приправой, она вышла из хижины, пересекла двор и заторопилась к переполненной лавке, где в задней комнатушке на экране громко говорящего телевизора уже плясали яркие картинки.
В ту самую секунду, как сын их Келфах рассмеялся, он понял, что совершил грех.
С самого отплытия он пошел неудачно, этот рейс парохода компании Элдер-Демпстер, курсировавшего по линии Ливерпуль — Западная Африка, первый рейс под командованием капитана-африканца. Все началось с забастовки докеров в Ливерпульских доках — сколько волнений он пережил до и после того, как принял решение вывести судно в море без помощи буксиров! Лоцман справился со своим делом блестяще, но ответственность за принятое решение и возможные вытекающие из него последствия нес только один Келфах, и каким же страшным бременем легла на него эта ответственность! Десятки раз доводилось ему прежде наблюдать, как проделывали суда этот маневр; но одно дело — смотреть со стороны, будучи подчиненным, и совсем другое — совершать этот маневр самому в качестве капитана корабля. Он знал: малейшая оплошность с его стороны, и одного того, что судном впервые командует капитан-африканец, будет достаточно, чтобы поднять шумиху и раструбить на весь мир о постигшей его неудаче. Все, однако, сошло как нельзя лучше, и он с благодарностью пожал руку лоцману, прощаясь с ним на выходе из устья реки.
А проблема распределения мест за капитанским столом! Когда перед самым отплытием главный стюард принес ему набросок плана, Ама была у него в каюте. Узнав, что ее не посадили по правую руку от него, она разобиделась донельзя. «Но послушай, Ама, милая, — пытался успокоить он ее. — Мне думается, главный стюард принял верное решение посадить рядом пассажиров разного цвета кожи и пола. По обе стороны от меня будут сидеть белые женщины, по обе стороны от тебя — белые мужчины. Я уверен, он руководствуется только тем, чтобы на судне не возникло расовой дискриминации. У него и в мыслях нет лишать тебя принадлежащего тебе по праву места рядом со мной. На него это не похоже, он парень что надо».
«А мне наплевать на то, что у него в мыслях. Я хочу сидеть рядом с тобой не только потому, что довожусь тебе кузиной, но еще и потому, что мне куда приятнее разговаривать с тобой, чем с любым белым или с кем другим».
Губы Амы дрожали, и Келфах знал по опыту, что это не предвещает ничего хорошего. Он колебался. Нужно было только нажать кнопку звонка, вызвать главного стюарда и несколькими пометками карандаша переиначить план.
Но Келфах был слабым человеком. И, как многие слабые люди, больше всего страшился одного: как бы о его слабости не прознали другие. Приди ему в голову изменить план тотчас, как он поглядел его, он скорей всего так бы и сделал; но внеси он изменения теперь — главный стюард сразу догадается, что он поступил так только в угоду Аме. Мог ли он позволить, чтобы офицеры его судна поняли, сколь легко поддается он чужому влиянию?