Современная африканская новелла
Шрифт:
Он попытался втолковать Аме, что менять план уже поздно, и Ама в бешенстве удалилась, потребовав приносить еду ей в каюту. И вот вместо того, чтобы обрести за столом покой и хоть на время сбросить с себя тяжкий груз ответственности, он смотрел на ее пустой стул, немым укором стоящий как раз против него по другую сторону овального стола, и то и дело нервно поглядывал на дверь в тщетной — он это хорошо знал — надежде увидеть Аму.
В довершение ко всему налетел шторм, еще более усугубив его дурное настроение. Ему не занимать было знаний и умения. За более чем двадцатилетнюю службу и выучку на море он приобрел куда как достаточный опыт, чтобы с честью вывести судно из любого шторма, когда-либо бушевавшего в этих широтах. Но его снедало мучительное беспокойство: ни одна, пусть
И все же он не мог заснуть. Нервы, натянутые как струна, не давали смежиться тяжелым векам. Чувство вины перед Амой, чувство ответственности за судно чередовались, подавляя сознание, и, сам того не желая, он вступил в борьбу с ними обоими, тратя на нее все больше и больше нервной энергии и все дальше отгоняя сон.
Но даже теперь он отнесся к этому без особой тревоги. Как всякий моряк, он приучил себя подолгу обходиться без сна. Он включил транзистор, поймал концерт классической музыки и попытался «размагнититься».
Так прошло три-четыре часа, и ему пришлось встать и отправиться на прием, который устраивал один из самых именитых пассажиров его судна — член кабинета министров. К своему удивлению, он увидел там Аму. Должно быть, для приема заказали слишком много шампанского — когда Келфах открыл дверь в бар, там уже царило шумное веселье. Он вошел, и, отдавая ему дань уважения, гости несколько поутихли — на какое-то краткое мгновение Келфах вновь ощутил прилив прежней уверенности в себе. Он направился прямо к Аме, которая разговаривала с пожилым профессором, прожившим тридцать лет в Западной Африке и заслужившим стойкую репутацию алкоголика.
Аме явно наскучил старый профессор, и все же она лишь коротко кивнула Келфаху в ответ на его приветствие и снова отвернулась. «Боже, до чего же близко к сердцу принимают всё женщины!» — подумал Келфах. Профессор пустился в рассуждения о, шторме, Келфах машинально отвечал на его вопросы. Постепенно вокруг них стали собираться и другие гости. Старик профессор пил шампанское и нес какой-то вздор, делая и то и другое на большой скорости, но на него почти никто не обращал внимания.
Прошло два часа, и прием начал «выдыхаться»; остались хозяин и те, что пришли выпить, да еще Келфах и Ама. Он никак не мог взять в толк, почему она так долго не уходит. Ама по-прежнему не замечала его. Она ни с кем не разговаривала, почти не пила, лишь молча прислушивалась к болтовне — все более шумной и глупой.
Он оставался только ради нее — сколь ни вздорно, на его взгляд, повела она себя по отношению к нему, в глубине души он все равно чувствовал себя за нее в ответе.
Вдруг к нему громко обратился профессор, при этом залив шампанским свой галстук:
— Капитан! Мы ужасно гордимся вами, слышите! Вы ведь, кажется, родом из Фритауна?
Ама повернулась и с вызовом поглядела на Келфаха. Оба они учились в средней школе во Фритауне, но родились и окончили начальную школу в Шербро и принадлежали к очень древней, гордой своим происхождением семье. Профессор явно ожидал услышать, что первый капитан-африканец родился во Фритауне. Да и какое право имеет Келфах родиться где-нибудь еще, казалось, говорил его тон. Келфах колебался. Старик пьян, так ли уж важно, что ему ответить? Ама глядела на него, не сводя глаз, словно подзуживая скрыть свое происхождение. Он отвел глаза, не в силах вынести ее неотрывного взгляда.
— Я окончил там методистскую школу, — уклончиво ответил он.
— Ну, раз так, вам будет интересно послушать мой рассказ, — продолжал профессор, неверно истолковав ответ Келфаха, и залпом осушил наполненный до половины бокал шампанского. — В первую мировую войну, еще юнцом, служил я на флоте. Однажды наш крейсер бросил
В кучке гостей раздался легкий смешок; заслышав его, Ама с силой стукнула бокалом о стойку, вдребезги разбив его. И вот тут-то Келфах и засмеялся. Это был невеселый смех, глухой, резкий, смех растерянного, усталого, слабого человека, стремившегося подладиться под толпу. Потом он увидел глаза Амы. Теперь в них был не вызов, а ненависть. С первых слов профессора в памяти Амы всплыл не раз слышанный от ее отца и отца Келфаха, родных братьев, рассказ о смерти деда. Он умер от гангрены во время первой мировой войны в больнице, в Бонте, неделю спустя после того, как его ногу пронзил ржавый гарпун, выпущенный какими-то расшалившимися моряками.
Пламя гнева все ярче разгоралось в глазах Амы; в баре воцарилась мертвая тишина. Резко повернувшись, Ама выбежала из комнаты. Келфах бросился за ней. Он вбежал следом за ней в каюту и закрыл дверь.
Здесь только он увидел, что она порезала палец, разбив о стойку бокал с шампанским. Она сразу прошла в ванную и подставила кровоточащий палец под кран умывальника. Держа палец под струей воды, она оглянулась и посмотрела на него. Он ожидал увидеть красные, заплаканные глаза, но они были сухи и смотрели на него сурово и непреклонно.
— Этот человек сказал, что убил нашего родного деда, а ты смеялся заодно с ним.
— Но, Ама, пока я не увидел, как ты глядишь на меня, мне и в голову не приходило, что его рассказ имеет какое-то отношение к нашему деду. Я столько пережил за это время — сначала забастовка, потом это распределение мест за столом… потом шторм. Я устал, Ама, я очень устал. Я почти не слышал, что он говорил. Я машинально засмеялся вместе со всеми. Поверь.
— А я не верю. Ты уже не наш. Ты стал одним из них. И доказательство тому — все твои поступки с момента отплытия судна. Ты обзавелся форменной одеждой белых людей, а вместе с ней их отношением к жизни. Ты предал нас. Ты ведь знаешь свой священный долг — убить чужеземца, который убил одного из нас. А ты смеялся вместе с ним. И и клянусь кровью моего деда, пролитой этим человеком, и своей кровью, которую по твоей милости пролила сегодня, что я обращусь к нашим богам с просьбой предать проклятию и тебя, и убийцу нашего деда, и это судно! Когда судно спускали на воду, христианского бога попросили благословить его и всех, кто будет плавать на его борту. Я же прошу богов Шербро проклясть его и всех, кто плывет на его борту!
Келфах почувствовал, как в мозгу у него вспыхнул такой же огонь, каким зажглись глаза Амы, когда она услышала его злосчастный смех. Он сделал отчаянную попытку погасить его.
— Что ты делаешь, Ама? Да сознаешь ли ты сама, что говоришь? Я твой брат, я, как и ты, родом из Шербро. Ни моя служба, ни моя форменная одежда, ни твои слова не могут изменить это. Если твое проклятие будет услышано, оно падет и на твою голову. Неужели ты этого не понимаешь?
Келфаха обуял страх; щеки его ввалились, глаза расширились, он оперся рукой о переборку, пытаясь успокоиться. Ама завернула кран, вытерла руку — с пальца стекала уже почти бесцветная вода — и, не глядя на брата, вышла из каюты.