Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Шрифт:
— Ерунда какая. Ну что там у тебя еще?
Но что-то в ее облике, в обращенных вдаль затуманенных детских глазах заставило его сдаться. Он не стал открывать другие чемоданы, даже пожалел о своей резкости, и, когда объявили рейс, он обнял мать и поцеловал ее в макушку.
— Счастливого пути!
— До свиданья, Хасан.
Она шла, с трудом поспевая за группой бизнесменов. Все они были в шляпах. И только у нее голова была покрыта платком. И, глядя на нее, решительно ступавшую в маленьких туфлях по блестящему кафелю, надежно укрытую платком и шалью, можно было с уверенностью сказать: «Это — иностранка».
Урсула Ле Гуин
Два дома профессора
У профессора было два дома, один в другом. Сам он с женой и ребенком жил во внешнем доме — уютном и чистом, хотя и маловатом. Правда, россыпи его книг, бумаг жены и каждый день новых сокровищ дочери порождали известный беспорядок. Ранней осенью, пока не разбухла древесина, после сильного дождя текла крыша: спасало ведро на чердаке. Зато ни капли дождя не падало на внутренний дом, где
— А этот ужасный коврик в детской сделала я, — говорила Джулия, жена профессора, показывая свою причастность к внутреннему дому, приязненное к нему отношение, но и признавая собственную неумелость. — До Иена мне, конечно, далеко, но он похвалил меня за старание.
Вышитый тамбуром коврик и впрямь был груб на вид и лохматился по краям, в то время как гарусные накидки в других комнатах, миниатюрные вышивки в восточном вкусе и покрывало с ярким цветочным орнаментом в спальне хозяина лежали ровно, без единой складки.
Помещался внутренний дом на низком столике в нише продолговатой гостиной внешнего дома. Место это было принято называть «там, где книжные полки». Друзья семьи, приглашаемые к обеду или на коктейль, могли следить, как день за днем, год за годом продвигается строительство внутреннего дома, его отделка и благоустройство. Случайные посетители считали, что он принадлежит дочери, а напоказ выставлен по той причине, что этот изящный кукольный домик являет собой истинное произведение искусства — миниатюры в то время как раз входили или только вошли в моду. Сложнее обстояло дело с такими гостями, как ректор университета, где преподавал хозяин. Для них профессор, не подтверждая и не отрицая своей роли архитектора, краснодеревщика, стекольщика, кровельщика, электромонтера и обойщика, цитировал Клода Леви-Стросса. «Я наткнулся на эту мысль в „La Pense'e Sauvage“, — говорил он. — Суть ее в том, что уменьшенная модель — миниатюра — позволяет прийти к постижению целого, прежде чем будут постигнуты составляющие его элементы. Так сказать, противоположность обычного процесса познания. Все виды искусства, по сути дела, идут этим путем: уменьшение физических размеров сопровождается ростом в сфере духовной». Профессор обнаружил, что люди, совершенно неспособные, а то и питающие отвращение к тому виду конкретного мышления, который является для него главным источником наслаждения при работе над внутренним домом, при упоминании имени отца структурной антропологии застывают в стойке охотничьей собаки, учуявшей птицу, и целыми минутами не сводят с кукольного дома напряженного и пытливого взгляда — так смотрит пойнтер на сидящую утку. Жена профессора, возглавив комиссию штата по защите окружающей среды, принимала теперь у себя множество незнакомых людей, но эти гости, по горло занятые делами, выражали весьма умеренное восхищение внутренним домом, если вообще его замечали.
Когда Виктории, дочери профессора, исполнилось тринадцать лет, отпала нужда запрещать ее друзьям возиться с домиком из опасения, что они сломают какой-нибудь хрупкий механизм или предмет обстановки, играя в дочки-матери с его обитателями. Ибо было время, когда в доме жила семья. Восьмилетняя Виктория попросила и получила к рождеству довольно дорогой подарок — маму, папу, брата, сестру и малыша. Все члены семейства были снабжены хитрыми шарнирными приспособлениями, которые позволяли им сидеть в креслицах, тянуть руки к медным кастрюлям, висевшим над плитой, хлопать друг друга по плечу и обнимать в минуты сильных душевных волнений. В доме, к тому времени еще не полностью обставленном, разыгрывались драматические события. У брата оторвалась левая нога: так ее толком и не починили. Папаше Бендски кто-то фломастером нарисовал усы и брови, придав ему зловещий косой прищур матроса-полукровки из приключенческого романа начала века. Малыша вовсе потеряли. С уцелевшими фигурками Виктория уже не играла, и профессор с чувством облегчения засунул их в ящик стола, на котором стоял дом. Он всегда их терпеть не мог, особенно папашу — тощего, гибкого, с блестящими глазками метиса и в премерзкой зеленой тирольской курточке.
Поработав сиделкой, Виктория купила подарок — дому и отцу: фарфоровую кошку. Теперь было кому пить вечное молоко из голубой миски с надписью «Киса». Кошку профессор не стал убирать в ящик. Он счел ее достойной дома, при том, что никогда не удостаивал подобной чести семейку Бендски. Это была изящная статуэтка, покрытая глазурью под цвет черепахового панциря. В сумерках, свернувшись клубком на коврике перед камином, озаряемая розоватым свечением (красный целлофан и лампочка от карманного фонаря), кошка придавала дому особый уют. Однако, оставаясь в такой позе, она не могла пойти на кухню, где стояла голубая миска, и это, по всем признакам, удручало профессора, неосознанно тяготило его. Как-то ночью, лежа в постели после затянувшейся допоздна работы над довольно запутанным местом в рукописи (которую автор намеревался в конце года представить Американской ассоциации содействия развитию науки), отклике на статью, профессор не то чтобы увидел сон, нет, скорее, испытал некоторое переживание в состоянии полубодрствования. То ли он заглядывал в кухню внутреннего дома, то ли сам в ней находился. Ничего необычного профессор не почувствовал: ведь, навешивая шкафчики, отделывая стены панелями, устанавливая мойку, он видел кухню со всех точек зрения, под любым углом, ощутил ее пропорции и часто умышленно пытался представить себе, какой кажется она человеку ростом в шесть дюймов, задумавшемуся у плиты или у входа в кладовку. Однако то, что происходило с ним сейчас, не было волевым актом. Просто он был там и, стоя у большой плиты, где трещали поленья, увидел, как кошка вошла в кухню, взглянула на него и деловито припала к миске. Наличествовали и слуховые ощущения: профессор явственно слышал занятные звуки, издаваемые кошкой, лакающей молоко.
На следующий день он отчетливо вспомнил это видение. Оно вставало перед ним снова и снова. Возвращаясь из университета после лекции, профессор не переставал размышлять о том, как приятно было бы завести в домике какое-нибудь животное, настоящее живое существо. Не кошку, разумеется. Что-нибудь совсем маленькое. Но отточенное воображение тотчас преподнесло ему грызуна величиной с диван, чудовищного хомяка, подобного жуткой женщине-оборотню из фильма «Промедление», взгромоздившегося на кровать в спальне хозяина, и профессор усмехнулся про себя и содрогнулся, представив эту картину.
Однажды, устанавливая унитаз и прилаживая цепочку к сливному бачку (внутренний дом и все его оборудование были, по существу, викторианскими — оригинальная эпонимическая шутка), он глянул вверх и увидел, что на чердак забрался мотылек. Правда, опознать мотылька в этой восхитительной сказочной сове, бившей пушистыми крыльями под стропилами, профессор смог лишь после минутного шока. В то же время часто залетавшие в дом мухи напоминали только о фильмах ужасов и об ученых, посягнувших на запретное для человека. Они навеки затихали у оконного стекла, вскричав отчаянно и тщетно: «Нет! Нет!! Нет!!!» — за миг до щелчка неотвратимой мухобойки. Туда им, мухам, и дорога. А подойдет ли божья коровка на роль черепахи? С размером все в порядке, но расцветка… Правда, викторианцы частенько раскрашивали панцири живых черепах. Но, с другой стороны, черепахи не могут взмахнуть половинками панциря и улететь восвояси. Нет, не найти для домика подходящего животного.
В последнее время он уделял домику мало внимания. Проходили недели и месяцы, а крохотный Лэндсир оставался без окантовки. Когда же в одно прекрасное воскресенье картина была наконец повешена, глазам зрителя открылась скромная позолоченная рамка, а не пышный резной шедевр, который он первоначально замыслил. Не получили, как сказал бы его ректор, практического воплощения и наброски остекленного солярия. Университетские проблемы личного и профессионального характера, от которых он укрылся в этом маленьком убежище, с приходом нового председателя совета в значительной мере утратили свою остроту. И он, и Джулия успешно продвигались в разработке своих тем, да и внутренний дом со всей обстановкой был уже, по сути дела, завершен. На каждом кресле лежала накидка. В освобожденном от семьи Бендски доме ничто не ломалось, ничто не терялось, ничто даже не передвигалось с места на место. И дождь его не мочил. Внешний дом нуждался в срочном ремонте крыши: в октябре на чердак пришлось поставить три ведра, и все же потолок в кабинете слегка протекал. Но светлый кедровый гонт на кровле внутреннего дома оставался в первозданной сохранности. Ведь он почти не знал солнца и совсем — дождя.
Если полить крышу водой, думал профессор, она потемнеет. Воду, конечно, придется разбрызгивать, чтобы больше походило на дождь. Он увидел себя стоящим у низкого столика в нише с книжными полками, в руках — зеленая пластмассовая лейка Джулии. Вода падает на деревянные чешуйки, заливает стол, стекает на старый, но вполне еще приличный ковер с восточным орнаментом.
Свихнувшийся профессор поливает игрушечный домик. Скажите, доктор, он вырастет? Мой домик вырастет?
Этой ночью ему приснилось, что внутренний дом, его дом, переместился наружу. Он стоял в саду на какой-то шаткой подставке. Земля вокруг была местами вскопана, как бы для посадки. Низко нависло серое небо, хотя дождь еще не начался. Несколько планок на задней стене отвалилось, и профессор беспокоился за клей. «Меня беспокоит клей», — сказал он садовнику, если только мужчина, стоявший рядом с лопатой в руках, был садовником, но тот не понял. Такому дому не место на улице, но так уж случилось, и было поздно что-то предпринимать.