Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Я распахнул окно. Босой, в одних только брюках и рубашке. От земли было слишком высоко.
— Откройте!
Под дверью загалдели. Судя по голосу, там появился и мужчина.
Я взглянул на Ладену, лицо у нее было бледное, словно озябшее. История могла окончиться плачевно, это мы понимали оба. Выговор. Выселение из общежития. Я еле удержался от желания открыть дверь и побежать. Но этим я Ладене не помог бы. И себе тоже. Мы молча посмотрели друг на друга. Потом Ладена накинула халат и сделала шаг к двери:
— В чем дело?
— Это мы скажем вам, когда откроете!
— И за каким только дьяволом это нужно? — резко проговорила Ладена и повернула ключ.
— Так, —
Под «ним» она подразумевала меня.
— Что вы тут делаете?
— Как «что»?
— Ведите себя, пожалуйста, прилично!
— А что тут неприличного?
— Все! — отрезала она.
— Разъяснения получите у коменданта, — вступил в дискуссию мужчина, старший дежурный из конторы. — Непрописанные не имеют права оставаться в общежитии, это вам, я думаю, известно. Я запишу вашу фамилию, и можете идти.
— Хорошо, — сказал я и взглянул на Ладену.
Она стояла неподвижно и молчала.
15
Мне страшно было подумать о коменданте Шкваржиловой — и не думать о ней я не мог. Не представлял, что буду говорить ей и, главное, как буду объясняться с нашим замдекана, если попросят к нему зайти. Я уж прикидывал, не собрать ли заранее чемоданы, на случай, если отец меня выгонит; но посвящать замдекана Калинова во все тонкости моих обстоятельств казалось особенно неприятным. Чем больше я ломал над этим голову, тем реже вспоминал Ладену — ведь и она могла в подобной ситуации что-то предпринять — и тем тревожней становилось у меня на сердце. Положение усугублялось гриппом, который у меня начинался. Слезились глаза, и ломило все тело — я основательно простыл тогда в субботу под дождем. К тому же в воскресенье мне нельзя было остаться у Ладены, а дома появляться не хотелось — и я весь вечер прошагал. Не знаю, почему я целые часы ходил, я мог бы завернуть и в «Славию» или проведать Колмана, нашлись бы и еще возможности напиться где-то чаю, но, когда человек расстроен, он должен ходить. Возможно, что я был не так расстроен, как растерян, и какое-то странное чувство гнало и гнало меня дальше по городу.
Наконец в Ригровом парке я присел на лавочку. Там лежала забытая кем-то «Вечерняя Прага», и я стал ее перелистывать. От того, что я в ней прочел, настроение совсем упало. Половина второго листа целиком посвящалась болезням и всяким несчастьям. В одной статье какой-то доктор подробно описал все, что произойдет со мной, когда я выкурю двухсоттысячную сигарету. Я узнал таким образом, что у меня уже нет одной пятой легких и со дня на день будет рак. С гриппом дело обстояло не лучше. Если не вылечить вовремя — вирус «Лондон-А» поразит мое сердце, суставы или почки. Не удивительно, что мне в эти минуты было не до смеха.
Я отшвырнул газету и попытался думать о другом. Но рисовал ли я себе, что буду делать на каникулах или что ждет меня на факультете, я неизменно возвращался мыслями к Ладене, и все начиналось снова. «Взять бы тогда у Валашковой веревочную лестницу — все было бы о’кэй», — говорил я себе и тут же начинал гадать, действительно ли хочет быть со мной Ладена; кажется, это было так, но не укладывалось в голове, что я останусь на всю жизнь женатым — мог ли я жить, как мои отец и мама! — однако оставаться без Ладены тоже было невозможно, ведь я ее любил. И почему я не поговорил с ней более серьезно? Не убедился, что я дорог ей такой, как есть. Что никогда она не захочет никого другого. Я начал думать о Ладене — и остальное все стало несущественным. То, главное, было во мне самом, и оно было непреложно и окончательно. Неторопливо шел я парком в гору, потом к «Флоре» и под нависшим небом слышал только отдаленное гуденье города, а в темном своде над собой видел Ладену, стоял с ней рядом, целовал, гладил по волосам и говорил: «Ты объясни мне, как ты себе представляешь нашу жизнь, ты поклянись, что будешь со мной до конца…» Нет, кроме шуток. Такое было состояние. Я никогда не мог сам ни на что решиться. Всегда меня должен был кто-то подтолкнуть. Кто же мог подтолкнуть меня теперь? Ладена молчала о том, главном, так же, как и я. Но у меня тут в некотором смысле проявлялась трусость. А у Ладены — гордость.
В восемь утра в понедельник опять зарядил дождь, сильней, пожалуй, чем в субботу, и еще до того, как я Ладену мог увидеть, услышал я, как она шлепает по раскисшей земле и по лужам на подходе от женского общежития к парку.
Я поспешил ей навстречу. В нахлобученной клетчатой кепке, с портфелем в руках.
Утром в воскресенье мы договорились, что на следующий день вместе подойдем в контору, к комендантше. Нас надоумили девчонки из соседнего блока, когда беседовали с нами о случившемся. По мнению девчонок, с комендантшей можно было иногда найти общий язык и попытаться стоило.
Ладена поцеловала меня в щеку и сказала:
— Ну, пошли.
Через минуту я замедлил шаг.
— Ты думаешь, это имеет смысл?
Тут был я весь. Любое дело надо было мне сначала обсудить в общем и целом.
— Не знаю, — ответила Ладена, — но, помнится, ты сам сказал, что попытаться можно, мы ничего не теряем.
— Конечно, — подтвердил я без особого восторга.
— Или сегодня тебе не хочется? — метнула она в меня взгляд, который я бы не хотел встретить еще раз.
— Идем, конечно, просто мне казалось, ты бы могла сказать в этом парке что-нибудь еще…
— Что именно? Что мы должны ее уговорить? Но это ведь вчера уж было сказано.
— Хотя бы что ты меня любишь…
— Мы и об этом вчера говорили, Алеш.
— Ну ладно, — сказал я обиженно, — просто я хотел с тобой договориться…
— Мы обо всем договорились. А теперь давай скорей. Иногда надо ведь и действовать, — посмотрела она с укоризной.
— Знаю, — сказал я.
И немного помолчав:
— Ты думаешь, она там будет?..
На это мне Ладена уже не ответила.
Мы просунули головы в дверь проходной, а потом повернули направо.
— Если все будет хорошо, — стиснула Ладена мою руку, — ставлю бутылку вина. Но, может, ты не хочешь распить ее со мной, так и скажи!
— Я уже больше ничего не ставлю, — сказал я. — Поставил один раз и…
— …и завязал благодаря этому со мной знакомство, а так бы не решился. Ты не доволен?
— Я хотел сказать, что на бутылку больше не держу пари.
— А на что держишь?
— Ну… на цветы… На что-нибудь такое… — начал я болтать, оттягивая встречу со Шкваржиловой. Но Ладенина рука держала меня крепко. До самой двери. В комнате перед кабинетом стояло четыре стула, было пусто и тихо.
В ответ на робкий стук Ладены двери отворились, и за ними я увидел коменданта. Крупную женщину энергичного вида в белом халате и с тщательно уложенными волосами. В левой руке Ладены была клетчатая сумка, а в ней — букетик и коробка конфет.
— Это вы Йонашева? Заходите! — сказала комендантша.
И, окинув меня беглым взглядом, добавила:
— Сперва поодиночке.
Я остался за дверью с таким ощущением, что мне дали по носу. Потом услышал взволнованный Ладенин голос. И, подойдя к самой двери, уловил обрывки разговора.